Роман с мертвой девушкой
Шрифт:
Жизнь моя долгое время складывалась несчастливо — из-за отталкивающей внешности, которую напластовала на мой неприхотливый нрав и восприимчивую душу природа. Если верить рассказам матери, на свет я вылез сущим ангелом, купидоном, благообразным и кучерявым, затем начал стремительно дурнеть, и совершеннолетие встретил полнейшим монстром с пятнистой от псориаза и родимых крапин кожей и непропорционально развитыми и плохо синхронизированными конечностями, напоминавшими отчасти чешуйчатые лапы огромной морской черепахи, отчасти загребущие механические конструкции снегоуборочной машины. Хорошо еще — не обремененный слоновьим хоботом и не увенчанный павлиньим хвостом, но, возможно, украшения лишь придали бы облику пикантную завершенность. Пугающая вывеска провоцировала болезненные инциденты, они сыпались градом. Досадные разочарования преследовали неотступно: меня отказались зачислить в ясли, дворовые приятели не принимали «чертово отродье», такой ярлык мне привесили, в свои игры, в школе никто не хотел сидеть с пугалом за одной партой, учителя старались не смотреть в мою сторону, когда выкликали к доске. О свиданиях с девочками не могло быть речи: самые неказистые и неряшливые огибали страшилу за тридевять земель,
Родители подогревали надежды: повзрослею — ситуация исправится, я с трепетом этого ждал, но, проходя мимо зеркал, по-прежнему содрогался. Моя наружность заставляла ежиться меня самого! С невольным священным ужасом я прикидывал: к каким невероятным ухищрениям пришлось прибегнуть Ваятелю, чтобы объединить на одном с позволения сказать натюрморте, в одной натюрморде (и это еще комплимент!) вопиющий набор несоразмерных несовместимостей — мощно раздутый нос, асимметрично выпирающие скулы, синеватые вывороченные губы, раздвоенный, будто разрубленный пополам подбородок, да еще в обрамлении локаторно огромных хрящеватых ушей?! (Левое — как результат акушерской травмы — почти не слышало: если зажимал ладонью неповрежденную правую ушную раковину, наступала звенящая тишина). Что за дичайшие лекала использовали небесные закройщики, приторочив пятикантропные ответвления (разной длины) к неуклюжему боченочно набухшему тулову, вдобавок шарахнув по этой мешанине незримым молотом и слегка сплющив? Как сие скопище и сплетение разнокалиберных черт сформировалось и сплавилось в единое целое — в утробе безусловно симпатичной женщины (моя мама была привлекательна и даже очень), зачавшей от хорошо сложенного мужчины — моего отца? Для чего сие невообразимое творение возникло и выкарабкалось из чрева в подлунный мир? В какой реторте и в результате какого алхимического опыта (с какой целью поставленного?) правильные пропорции родителей гипертрофировались до ералашной неразберихи, до полнейшей собственной противоположности и неузнаваемости? Цыганки, устремлявшиеся ко мне с намерением погадать, разглядев мою взбугренную сыпью рожу, — резко отворачивали и убегали прочь. Не забыть, как пришел в магазин перед самым его закрытием и не успел ничего купить, ни о чем спросить, а перепуганные продавщицы ударились в панику и давили что есть мочи на кнопку «тревога», решив: я ворвался с намерением грабить и убивать. Хирург-косметолог (про него восторженно писали газеты, вот я к нему и припал) вместо консультации (щедро, кстати говоря, оплаченной) долго и заразительно, с подкосившей меня искренностью, ржал, затем вытер навернувшиеся в приступе конвульсивных спазмов слезы и, посерьезнев, сказал: нет малейшего шанса привести выдающийся конгломерат карикатурности в мало-мальски пристойный вид. Исправляя одно, неизбежно усугубишь другое, облагораживая, к примеру, стесанность лба, подчеркнешь и еще теснее сомкнешь узость глазных щелей (а я и без того плохо различал окружающие предметы), корректируя массивность надбровных дуг, невольно вторгнешься в ландшафт поросших грубой щетиной щек, который ведь тоже оставляет желать и с трудом поддается выбриванию из-за глубоких рытвин и ухабов… Торчащие клыки, конечно, реально подрубить с помощью зубодробильного долота, но тогда наружу выпрут сверхвнушительные челюстные желваки и вывалится излишне долгий мясистый язык… Короче: потяни слабенькую ниточку мечты — и рухнет весь шаткий карточный домик (пусть неприемлемого, но все же имеющегося в наличии построения).
На вступительных экзаменах в институт я, естественно, срезался (хотя был неплохо подготовлен, папа с мамой не скупились на репетиторов): лощеный препод не дослушал моего обстоятельного лепета, не пожелал вникать в суть накопленных мною знаний, пока я ими блистал, корчившийся как от зубной боли халдей перебирал бумажки, а затем с брезгливой миной влепил мне «неуд». Я настолько был готов к подобной развязке, что не оспорил несправедливости, не возмутился: логика отсекновения и отпихивания мне подобных не требовала разъяснений. Для чего страхолюду образование, если он изначально поставлен и пребывает вне общества? В мутанте все насквозь должно быть отвратительным, а культурой и образованием воспользуются достойные.
Получив отлуп даже не в храме, а в прихожей просвещения, я робел приступить к дальнейшим поискам собственной пригодности, не решался предложить услуги самым задрипанным фирмам. В итоге, методом отсеивания привлекательных вакансий (согласно беспощадно вынесенному себе вердикту, я их не заслуживал) удалось подыскать место, где мог не опасаться травмировать гадким видом никого. Определился в кладбищенскую контору. Обязанности включали рытье могил, замуровывание ниш с урнами, подновление надписей на памятниках и плитах. Рассудив: вблизи отвёрстого зева небытия и проливаемых слез утраты людям не до чужих физических недостатков и соответствий высоким эстетическим критериям, я с рвением принялся за траурную страду. Гробы, саваны и смердящие покойники даже отчасти помогали, выгодно оттеняя мою не такую уж (в сравнении с нежитью) кошмарную наружность. Плюс был и в том, что мог добраться до кладбища пешком, без посредства транспорта, где пассажиры пялились на меня, широко разинув рты и распахнув моргалы, чем содействовали углублению комплекса изгойства. Перестав убаюкивать себя несбыточными иллюзиями и по-прежнему остро переживая выпавшую мне квазимодистость — быть может, стократно тяжелее, чем те, кому доводилось ее созерцать, — я постановил: до конца дней безропотно скрывать нижнюю половину физиономии высоко намотанным шарфом, а на верхнюю нахлобучивать кепку или шляпу и носить панорамно широкие черные очки. Я женился (о том, как это произошло, речь впереди), завел любовницу (такое же чудовище, как я сам, достаточно сказать, что местом нашего знакомства стал ритуальный зал крематория), притерпелся к своей доле, и ко мне привыкли — нищие на паперти, приблудившиеся и осевшие близ гранитной мастерской собаки, сменщики-гробокопатели…
Вдруг, в один миг, все переменилось: меня, перепачканного глиной, опускавшего на брезентовых постромках в прямоугольную яму очередной деревянный ящик с протухающей начинкой, увидел и опознал (то была панихида по кому-то из его сослуживцев) одноклассник, любимец педагогов и соседок по парте, отличник и красавчик, теперь допившийся до изможденности и трясущихся рук Миша Подлянкин. Мордень этого прежде лакированного, манекенно прилизанного пай-мальчика ныне походила (ей-ей, во мне не вздымалось ни грамма злопыхательства) на вспухшую оладью, на взбитую перину, на пенку, всходящую над кофе-капучино или кипящим вареньем, он выглядел так, будто его накануне искусали пчелы, будто неделю назад утонул, а теперь всплыл и выполз на берег… Я не подал вида, что не рад встрече, я и правда избегал давних знакомцев и знакомиц, тем более, этот Подлянкин, я читал в прессе, сделался важной шишкой, он и на похоронах отдавал распоряжения, парил над собравшимися — в светло-кремовом бархатном пиджаке, белых брюках, очках, инкрустированных золотом и янтарем; длинные, до плеч, лохмы, змеясь, ниспадали на его сутулые плечи, непромытые пряди вдобавок опутывала тяжелая жемчужная нить (что для роскошного господина было, на мой взгляд, чересчур, но для ожившего утопленника вполне допустимо). Расплывшись в улыбке, обнажившей золотые коронки и желтые, с червоточинами, зубы, Миша сердечно обнял меня (а до того нагнулся, сграбастал пятерней глинозем и бросил комья на полированную крышку стоявшего на дне ямы пенала), после чего, освобождаясь от приставшего к ладони праха, взмахнул рукой и прищелкнул расплющенными, как если бы по ним колотили киянкой, пальцами. Ко мне он приник, не воротя носа, не шарахнувшись от нестерпимого смрада, пропитавшего мою робу (правда, и от самого Подлянкина веяло прокисшим перегаром, да еще как!). Отпрянув, художническим быстрым взглядом с прищуром и воробьино-синичьим наклоном головы, он оценил мою вот уж не живописную стать (в грязной фуфайке и вытянутом на коленях комбинезоне) и, бегло поинтересовавшись, как идут дела, не дождавшись ответа (я медлил, не зная, что могу добавить к очевидному), предложил вести передачу на телевидении. Сообразив: прозвучала очередная изощренная хохма (повторюсь, я привык к измывательствам), я лишь терпеливо улыбнулся, давая понять, сколь высоко оценил тонкий юмор. Но воспринятая поначалу как невменяемый похмельный бред скороговорка оказалась не трепотней. На следующий день Подлянкин повез меня к карле, куцый рост которого, впрочем, лишь отчасти соперничал с моим обрубочно лилипутским телом. Гном с неимоверно длинными мочками ушей и крючковатым, загнутым книзу, то и дело залезавшим ему в рот и мешавшим говорить носом, принял нас без проволочки. Проворно спрыгнув с похожего на трон высокого кресла, он прошелся в хлюпающих ботинках (они были велики ему размера на четыре, развязанные шнурки тянулись за хозяином тощими пиявками) по огромному холодному кабинету и, замерев в центре вихрившего бумаги сквозняка (ничего, кроме письменного стола, в продуваемом ветром зале не скрашивало пустынного пространства), вперился в меня мутными неприветливыми буркалами.
— Ничего, ничего, годится, — пробормотал он. И обратился к Подлянкину. — Кого он напоминает? На что смахивает?
— На поставленную ребром и после этого раскатанную асфальтовым катком морскую звезду, — без запинки рапортовал мой друг.
Ответ не удовлетворил карлика.
— Смахивает на луноход, — отчеканил он и осклабился. — Ему бы еще суковатую палку в руки… Или костыли. Лучше костыли. Сходство будет полнейшим!
С его подачи прозвище прилипло накрепко, коллеги (я сходу был зачислен в штат), иначе как земным аналогом космической конструкции меня не окликали.
— «Лунохода» в кадр, «Лунохода» крупным планом! — раздавалось со всех сторон.
В студии, под сияющими софитами, отщелкали необходимое количество проб и дублей. Подлянкин позаботился, чтоб процедура не затянулась, она и впрямь представляла собой чистую формальность, после чего в течение двух часов я был утвержден в качестве ведущего нового цикла передач «Красота спасет мир». Помогая заполнять анкеты для отдела кадров и бухгалтерии, опухший благодетель с жемчужным нимбом пел осанну своему (а теперь и моему) шефу-пигмею, чьи врожденные сметка и интуиция, оказывается, не знали равных среди ньюсмейкерской верхушки.
— У него нюх на рейтинговых людей. Вот увидишь, ты стяжаешь славу, — тараторил Подлянкин. — Станешь нашим брендом. Знаменем. Рупором и эталоном новаций, охвативших вещательный процесс.
Я с трудом верил в происходящее и лишь ошарашенно кивал.
Настоящая фамилия карлы, как выяснилось со слов Подлянкина, была Душителев, но при назначении на высокий пост в телекоммуникационную корпорацию он сменил паспортные данные и звался теперь Ольбрыхтом Эйнштейновичем Свободиным, не без гордости заявляя, что принял гражданский постриг и взял символический псевдоним намеренно, в связи с демократическими преобразованиями, омывшими страну. Подлянкин сообщил: следуя примеру шефа, он тоже обзавелся новыми генеалогическими реквизитами и звучной фамилией — Гондольский.
— Красиво? — допытывался он. — Спервоначалу хотел стать Азнавуром Гадским или Глебом Подлейским, но остановился на венецианской версии…
Находясь во власти противоречивых чувств, я не перечил, а он продолжал величальную сагу о высокочтимом руководителе: в поисках подобающей жилплощади (под стать головокружительно высокому посту и влиятельному положению), Свободин приказал администраторам подыскать ему квартиру непременно на проспекте Свободы, дабы условия проживания соответствовали статусу борца за независимость и раскрепощенность.
— Полной грудью приверженцу реформ дышится только на проспекте Свободы, — повторял следом за Свободиным-Душителевым Подлянкин-Гондольский.
Приглянувшийся новоиспеченному начальнику дом включили в перечень объектов, подлежащих капитальному ремонту, какого-то вросшего в анфиладу комнат старичка-профессора переселили на окраину, а телелидер с семьей занял подобающие освобожденные от предыдущего обитателя апартаменты.
— Тоже подбираю себе палаццо под стать фамилии, — доверительно сообщил Гондольский. — Хочу неподалеку от Центрального канала или вблизи Моста Вздохов…