Роман с пивом
Шрифт:
— Пожалей мои нервные клетки, — как-то очень мягко сказал Жира, но, несмотря на приглаженность фразы, прозвучала она довольно-таки внушительно. — Ты нарочно это делаешь, да?
— Вообще-то да, — ответил Хеннинен.
Полицейские все еще маячили где-то там, в конце улицы, было такое ощущение, что у них кончился бензин и они ехали просто по инерции, пока не остановятся. Но нет, потом они все-таки включили поворотники и свернули за угол.
— Слушай, может, все это просто потому, что тебя замучило чувство стыда, ну, за то, что ты разбил тогда эту вазу? — спросил Маршал.
— Пожалуй, для него она тоже была связана с чувствами, — ответил Хеннинен и как-то странно оцепенел: его бледное от рвоты лицо-как-у-покойника скукожилось к центру, глаза стали маленькими, узкими, и, казалось, что они видят что-то такое, чего непосвященным никогда не увидеть.
—
— Ах, ну да, — ответил Маршал, — ты же у нас хладнокровный преступник, тебя чувствами не проймешь.
— У меня такое чувство, что вы меня как будто упрекаете, — сказал Жира.
— Да, — вмешался Хеннинен. А потом вдруг губы его стали расплываться в какую-то загадочную перекошенную, словно бы у него были проблемы с прикусом, улыбку, и он добавил: — Я знаю.
— Что ты знаешь? — вскипел Жира и посмотрел куда-то как можно дальше вверх и в сторону.
— Я знаю, — повторил Хеннинен. А потом вдруг сорвался и побежал.
Он сделал это так мгновенно и целенаправленно, что в считанные секунды был уже довольно далеко. Жира прохрипел что-то про утраченный покой и кинулся следом, Маршал заорал: Хеннинен-бля, вернись-бля, прошу тебя-бля, вставляя «бля» между слов, словно для балласта, дабы крик не казался столь отчаянно испуганным, потому как внезапно магическая прыткость Хеннинена и в самом деле изрядно всех напугала.
Однако было похоже на то, что в игру тоже придется включиться. Хеннинен уже доскакал аж до следующего перекрестка, он бежал ровно посередине дороги в сторону порта, все это, вот умора, под проливным дождем, под грохот грома, Жира отставал метров на тридцать, и, возможно, теоретически ему было легче пробиваться сквозь водные массы, ведь и сам он был, как тростинка, и голова обтекаемой формы, но ему явно недоставало неудержимого безумия Хеннинена, он не видел в этом занятии ни малейшего смысла и, вероятно, именно поэтому все время немного отставал. У Маршала мелькнула мысль, выплыла откуда-то из подсознания, что хорошо бы вызвать кого-нибудь из общества милосердия или еще откуда-нибудь, но мысль была такой слабой, что зачахла в зародыше, а потом вдруг показалось вполне естественным ринуться навстречу стихии, как-то неожиданно забылась привычная настороженность, и все случилось само собой, и это стоит запомнить, это может стать хорошей отговоркой, для чего, спросит кто-то, но тут уж от всего сердца хочется ответить, какая разница, и махнуть рукой на этого кого-то, и погрузиться в бег.
Странное это было развлечение, этот бег, и не только в более широком смысле, как некий вид спорта, но и непосредственно здесь и сейчас. Вода стремилась вниз по асфальту столь полноводным потоком, что каждый плюхающийся шаг поднимал вокруг себя стену брызг до колен, до бедер, до паха, и самым примечательным было то, что вся эта масса воды совсем не мешала движению, даже несмотря на то что и в воздухе ее было много, так что, ни капли не сомневаясь, можно было бы тут же сказать, что влажность воздуха составляла все сто процентов, все равно казалось, что вязкость ее равна нулю, словно бы это свойство вдруг разом отняли у всей воды в мире.
В самом высоком месте улица Ваасанкату изгибалась настолько, что Хеннинен и Жира успели исчезнуть за горизонтом, словно вдруг добрались до края земли. А может, и добрались. Дождь струился по лицу нескончаемым линялым полотенцем, шуршал, ворчал, бурчал и где-то там, в вышине, даже похрапывал. В таких условиях было очень трудно смотреть вперед, не говоря уже о том, чтобы как-то ориентироваться и что-то замечать, и все же в редкие секунды мозг успевал фиксировать, что вот мимо прошелестело такси, оставив на мокром асфальте мутно-желтый след, как будто яичный желток вытек из пакета с отходами на общественной кухне, а потом дождь в мгновение ока смыл и его, водителю, очевидно, было нелегко объехать пешехода, а может, он даже нарочно чуть было не коснулся его, оглушив гудком лишь в самом конце, и только тут пришло осознание, что движение по центру проезжей части может быть опасным, и это тоже было странным в тот день, казалось, что весь этот путь проделан где-то в других мирах и другими ногами, на других перекрестках и дорогах, с совершенно иными установками, словно кто-то хотел задушить участников пробега избыточным символизмом.
Такси, шурша колесами, повернуло направо, унося на крыше
А потом произошло так, что где-то в середине следующего квартала вдруг кто-то отчаянно закричал, и, услышав этот крик, пришлось на него отреагировать небольшой, в полсекунды, остановкой, однако за эти неприметные полсекунды ноги успели одеревенеть и застопориться и в дальнейшем наотрез отказались двигаться дальше.
Неподалеку располагалась небольшая горячительно-закусочная, в название которой вкралась некая надменная высокомерность, в дверях маячила женщина с таким видом, словно ее только что выставили вон как изрядно перебравшую, на ней было странное индиано-подобное одеяние, и она что было сил кричала в дождь: «Миета вышла вся», и эта «миета» звучала в ее устах, как нечто из того, что она только что выпила. Однако вдоволь насладится представлением не удалось, ибо случилось следующее — почему-то даже захотелось сказать: ибо в тот день случилось следующее, — со стороны перекрестка вдруг послышался громкий крик, по всем видимости, Жирин, а сразу за ним страшный хруст, сухой и резкий, а чуть позже еще один, словно кто-то спешил добавить после невольно вырвавшихся впечатлений от погоды, короткую фразу «мне кажется». Маршал попытался заставить закоченевшие ноги сдвинуться с места, но процесс был медленным и почти безнадежным, да еще к тому же и очень болезненным, несмотря на онемение; когда же после долгого кряхтения попытка увенчалась успехом и первый вымученный шаг на пути к дрожащему от воды и молний перекрестку был сделан, пришлось признать, что по ощущениям это было сродни тому, как если бы к ноге была привязана целая пристань.
Но постепенно ноги стал и двигаться. Поначалу он сам себе казался неуклюжим пластилиновым великаном, затерявшимся где-то среди небоскребов, весь процесс требовал необыкновенной сосредоточенности, но как только кровь вновь заструилась по жилам, вдруг обнаружилось, что, несмотря на кошмарную медлительность, все же удалось в довольно короткий срок добраться до места.
Они еще не успели даже выйти из машин, эти, как их там, но совсем не те, про которых говорят, что вот опять наобещали того и сего касательно погоды. Однако из всех присутствующих, численная часть которых оставалась неизвестной по причине непрозрачности обеих машин, двое были определенно хорошо узнаваемы.
Жира стоял на пешеходном переходе в какой-то неопределенной позе. Казалось, что его левая половина застыла на месте, следя за чем-то крайне любопытным, тогда как на правой происходило рождение некой новой идентичности. На другой стороне дороги стоял, зажатый между двух остановившихся автомобилей, понурый Хеннинен. Над его головой смело можно было бы разместить пузырь, как в комиксах, со словами «как же так?».
Этот перекресток, надо сказать, вообще появился в довольно-таки неподходящем месте, то есть, конечно, он не сам там появился, скорее все же это цивилизация поставила его в такое затруднительное положение: к улице Ваасанкату, расположенной на вершине хребта, с двух сторон круто поднималась Харьюкату, хребтовая, это само по себе было настолько нелепым, что хотелось тут же кому-нибудь пожаловаться, если бы только во всей этой кутерьме нашлось для этого время, ибо куда как более логичным было бы назвать Хребтовой улицу, идущую по хребту, а мелкие отростки вообще оставить в покое. Но сейчас на самом перекрестке было только две машины, обе они застыли в неестественных позах, и казалось, вот-вот покатятся под гору к расположенному внизу моргу.