Роман со странностями

Ласкин Семен Борисович

Рисунок я хорошо помнил с той, еще первой нашей встречи до поезд­ки в Мурманск. А на последней странице был напечатан портрет печаль­ного Гоголя. В конце текста стояла подпись: «В. Кригер, сын Гальперина».

Этому я порадовался. По сути в данное мной «обязательство-расписку» входила и проблема авторства, я не имел права опережать Кригера.

Я сразу же прочитал последние строчки. Виктор вышел на московские структуры Министерства госбезопасности, которые я не знал. Два заклю­чительных абзаца говорили о судьбе Гальперина в последние месяцы его жизни — события

были и неведомыми и очень важными для меня.

Кригер писал: «Часть срока Гальперин отбыл в Карлаге, как и Ермола­ева. Но 5 октября 1936 года он был увезен в Дмитлаг Московской обла­сти. Мне рассказывали, что в Дмитлаге до 1937 года находились Цент­ральные художественные мастерские на канале Москва—Волга: там был деревянный клуб, привезенный из Беломорканала, в клубе располагалась мастерская, где работали художники. В их числе был один по фамилии Гальперин.

В Дмитлаге он пробыл сравнительно недолго. Умер 5 февраля 1938 года в Москве. В свидетельстве, выданном Куйбышевским загсом, поясняется: «Причина смерти — расстрел».

Не все вроде бы сходилось. Как это: «Там был деревянный клуб, при­везенный из Беломорканала»? Охранники меньше всего нуждались в столь фундаментальных перевозках. Рабы строили все, что им прикажут, денег за эти дела не платили. Да и «умер в Москве» и «расстрелян» — достаточно разные факты. И в то же время факты, добытые Кригером, пустяком считать я не имел права.

В следующие дни в газетах появились отклики. Доктор искусствоведе­ния профессор Герман писал очень близкое к тому, что чувствал и я:

«...Экспозиция Гальперина следует за работами Калужнина. И то же ощущение высокого и тонкого профессионализма, выстраданности каждо­го приема и независимости поисков охватывает зрителя. Старший из пред­ставленных на выставке художников, Гальперин — единственный, кто сформировался «на повороте столетий». Он учился за границей — в Пари­же, работал в Вене и Египте и вернулся в Россию лишь в 1921 году. Человек, воспитанный в западных представлениях об автономии искусст­ва, он не мог ни понять, ни принять официозной культуры Советской России. Гальперин был арестован по делу замечательной художницы Веры Ермолаевой и погиб в заключении в 1938 году.

Любопытно, что за границей Гальперин занимался главным образом скульптурой, дома — живописью. Возможно, определенность пластиче­ской формы и пространственная четкость картины и выдает руку скульп­тора, но это отнюдь не мешает живописной целостности работ. В них — сдержанная мощь, напряженный покой колорита, резкая характерность.

«Портрет сидящей женщины» — многие считают (скорее всего, спра­ведливо), что это портрет Веры Михаиловны Ермолаевой. Художница была тяжело больна, с трудом передвигалась, и эта скованность тела и свобода души угадывалась в портрете. Но главное — то державное достоинство искусства, которое в портрете — на первом плане и позволяет создавать, быть может, миф, ничуть не менее реальный, чем „тьма низких истин».

Я был счастлив! На вернисаже я стоял рядом с Анастасией Всеволо­довной Егорьевой, дочерью ближайших друзей Ермолаевой и, по сути, ее другом, и смотрел, смотрел, не отрываясь, на портрет Веры Михайловны, вновь, как и тогда в Мурманске, поражавший меня.

— Знаете, — сказала Анастасия Всеволодовна после долгого тревож­ного молчания, — я сомневалась. Но теперь убеждена — это Вемишка, вы правы.

В этот же вечер я читал в Публичной библиотеке изданный в 1913 го­ду в Париже молодым художником Львом Гальпериным первый номер журнала «Гелиос».

Журнал открывался романтической декларацией: «С тех пор, как Ху­дожник сказал, что он тоскует, с тех пор как он нашел в Мире — миры, с тех пор, как он в сладостном предчувствии идет к мировому началу — в каждом часе, в каждом мгновении рождаются новые ценности. И пока будут рождаться эти ценности, пока будет светить Солнце — из жизнен­ных пучин одних людей будет рождаться Песня и пламенным потоком выливаться на головы других...»

Декларация авторской подписи не имела, но романтическая приподня­тость, возвышенность и открытая художническая духовность редактора словно бы утверждала для меня подлинное имя ее создателя: Лев Галь­перин.

Я отклонился на спинку стула, вокруг тихо листали журналы и книги молодые ученые, что-то записывали — у каждого были совершенно раз­личные заботы и интересы.

И «Гелиос» — российский журнал в Париже, и вновь увиденное ис­кусство Гальперина — его так поразившие меня уже не в первый раз холсты, портреты Веры Михайловны Ермолаевой, да и она сама, мое по­нимание этой давно ушедшей жизни, осознание удивительного таланта, о котором с восторгом не раз говорили и старые художники, и искусство­веды, — все это усиливалось заново пережитым в эти вернисажные дни.

В мой мир возвращался Гальперин — и все же считать в те дни, что я когда-нибудь напишу о нем книгу, было еще трудно. Однако каким ост­рым и сильным в тот вечер показалось переживаемое мной счастье!

Из разговора с Львом Соломоновичем Гальпериным через петербургских трансмедиумов 18 марта 1994 года

Семен Ласкин: Лев Соломонович, в эти дни произошло серьезное со­бытие: в музее Ахматовой состоялась ваша выставка. Удалось показать ту живо­пись, которую сохранил после вашего ареста Калужнин. И сама выставка, и ва­ши работы словно бы подтвердили факт, что настоящее искусство умертвить нельзя, оно вне времени...

Лев Гальперин: Милые мои, пожалуй, я еще буду вам нужен! Чувст­вую, что мы не обойдемся этой беседой.

Наталья Федоровна: Вы явно стали сильнее.

Лев Гальперин: Шверное, не сильнее. Я признателен за интерес ко мне как к художнику. Но даже и в это время душе больше всего обидно, что заботы ваши сейчас не о том, чтобы поддержать молодых, смешных, начинаю­щих, никому не известных, а о том, чтобы вытрясти сохраненные людьми остат­ки в их памяти об ушедших в небытие и по сути уже забытых людях, не дать даже этим остаткам сгинуть. Очень жаль, что вы тратите силы не на то, на что можно бы было тратить.