Роман со странностями

Ласкин Семен Борисович

— Чеши, чеши! — прикрикнул охранник. — Ишь, стерва! Всё делают, лишь бы не идти на допрос...

Кабинет, в котором сидел Тарновский, был хорошо знаком. И Гальпе­рин, войдя в комнату с обширным письменным столом, двумя креслами и табуреткой у противоположной стены, встал около него, ожидая разреше­ния сесть.

Следователь неспешно листал бумаги. Лампа освещала густые рыжие волосы, веснушчатое молодое лицо, полосу бровей, таких же огненно­рыжих.

— Ну? — Тарновский даже не поглядел на арестованного. — Расска­зывай.

Гальперин молчал. Начало

допроса всегда повторялось. Тарновский спрашивал нечто свое, давно решенное, но Гальперин просто не мог сооб­разить, чем же в конечном счете интересовался следователь.

— Простите, — после некоторого молчания спросил Гальперин. — Вы не уточните вопрос? О чем бы хотелось?..

— Ишь, какой вежливый! — воскликнул Тарновский. — Видно, следу­ет дать-по твоей антисоветской харе, это и будет моим уточнением. Гово­ри, что ты готовил против рабоче-крестьянской власти?

— Но я действительно не понимаю, о чем вы спрашиваете. Я худож­ник, и меня никогда ничего не интересовало, кроме живописи.

— Положим, положим! — рассмеялся Тарновский. — Тебя интересо­вало все. Далеко не каждого мы вынимаем из кровати с безногой любов­ницей.

Он постучал карандашом по стеклу и выжидающе поглядел на аресто­ванного.

Гальперин вздохнул. Перед ним сидел костлявый, рыжий, молодой па­рень со злыми коричневыми глазами и желтоватым лицом.

— Ну?! — угрожающе повторил Тарновский. — Что же вы делали со своей толстой дрянью? Только не говори о любви. Нас интересует другое...

— Но я ничего не могу сказать. Мы работали в детских художествен­ных школах, учили детей, а дома, когда оставалось время, занимались живописью. Это вы должны объяснить, в чем же я обвиняюсь...

— Мы ничего тебе не должны! — Тарновский неотрывно смотрел Ъа Гальперина. — Выходит, ты со своей сучкой Ермолаевой интересовался любовью, а против советской власти вы и не замышляли. Я могу вызвать эту дрянь, устроить очную ставку, и она напомнит тебе...

Гальперин прижался к стене, раздвинул руки, было страшно упасть, показать этому человеку, как важно для него произнесенное только что имя. Он лихорадочно думал: «Вера здесь. Она не отпущена, она рядом».

«Господи! — неожиданно для себя стал молиться Гальперин. — Неу­жели будет возможность хотя бы взглянуть на тебя, Вера! И тогда я смогу сказать какие-то важные слова, которые, может быть, помогут тебе...»

— Мы политикой не занимались, — упрямо повторял он. — Ермолаева ни о чем антисоветском рассказать вам не может...

— Какой шустрый! «Вам не может!» А кому может? Тебе?

Кто-то плакал за стенкой, это была женщина. И вдруг ъолнение охва­тило его. Гальперин ни разу не видел Вериных слез. Он хорошо представ­лял, как она смеется, как сердится, как может замолчать, оскорбленная непониманием, но плача... громкого плача он слышать не мог...

И все же в эту секунду он перестал сомневаться: там, за стенкой, в кабинете второго следователя, была Вера. Волнуясь, он сказал:

— Если это возможно, гражданин начальник, я бы хотел поговорить с ней, вы бы во всем

могли убедиться... Еще раз повторяю, мы говорили только о живописи, занимались живописью, это единственное, что объе­диняло всех нас.

Тарновский встал.

— Сейчас ты будешь очень разочарован, мадама рассказывает о ваших игрищах иначе. Мне даже любопытно поглядеть на твое лицо. Она-то ут­верждает, что ты ярый антисоветчик. Именно с тобой мы и должны раз­делаться в первую очередь. — Он снял телефонную трубку, набрал но­мер, сказал с какой-то веселой, удивившей Гальперина интонацией: — Ер­молаеву минут на десять. Любовничек требует встречи.

Хлопнула соседняя дверь, звук шагов казался и очень знакомым, и все же чужим. Гальперин понимал, как невероятно трудно Вера несет свое тело. Шарканье протезов по каменному полу словно бы подчеркивало не­преодолимое бессилие.

Он стоял не шелохнувшись, даже не услышал разрешения Тарновского: «Садись!» Он ждал. Он был не способен поверить, что вот уже месяц Вера находилась рядом, в том же коридоре, в нескольких шагах от него. И все же как далеко теперь они были друг от друга.

Охранник спросил разрешения ввести заключенную. Тарновский кивнул.

Гальперин сделал шаг к двери и даже не услышал предупреждающего окрика: «На место!» В эту секунду для него не было ничего более серь­езного, чем возможность, нет, чудо увидеть Веру.

Она стояла в дверях, разведя костыли, худая, и пустым, померкнувшим взглядом смотрела перед собой. Видела ли она его, понять было невоз­можно.

Наверное, он что-то крикнул, может, просто назвал ее имя, но тут же почувствовал, как охранник, стоящий за спиной, ударил его так сильно, что Гальперин качнулся. Стол Тарновского снова поплыл по кабинету.

— Сидеть! — возможно, уже не в первый раз крикнул следова­тель. — Когда потребуется, я тебя, гадина, поставлю на сутки в карцер, и тогда ты сам будешь мечтать, как и на что там сесть...

Ему показалось, что Вера не услыхала и этого выкрика. Она простуча­ла мимо на костылях и застыла, будто бы повисла перед столом. Тарнов­ский махнул рукой. Охранники подтащили табурет под ее ноги.

Она опустилась. Гальперин видел, как уперся в грудь ее подбородок, упали руки и совершенно безжизненно пусты были ее глаза. «Верочка, Вера, — мысленно кричал он. — Что они с тобой сделали?»

Облако плыло перед ним в мерцающей пустоте. Гальперин едва осоз­навал необъяснимые ее признания. Говорила другая, неведомая ему Вера. Даже хриплый и низкий голос был голосом совсем чужого человека.

Он с удивлением слушал, как она говорит об антисоветской их дея­тельности, как подтверждает нелепые вопросы Тарновского. Если бы он мог, он бы крикнул: «Вера, что ты?! Такого не могло быть, Вера!»

Он только тупо и однозначно все отрицал.

Открылась дверь. В кабинет вошел низенький, толстый Федоров, кив­нул Тарновскому, достал папиросы, протянул пачку и, когда тот отказался, взял себе, чиркнул спичку и наконец ногой подтянул стул.