Роман в социальных сетях
Шрифт:
Острые предметы в отделении были запрещены — в столовой выдавали алюминиевые ложки, а брили по желанию раз в три дня, приспособив для этого кресло в ординаторской, но преподаватель философии нашел выход. Ночью, когда в коридоре изредка слышалось шлепанье босых ног и сопение уснувшей няньки, он, встав на табурет, вывинтил лампочку, тускло светившую в туалете. А утром его нашли на стульчаке, он уже посинел, и с перерезанных вен у него, как у всех покойников, не капала кровь. Няньку тут же уволили, его постель застелили свежим бельем, а сестры, выполняя распоряжение главного врача, зорко следили, чтобы в палатах под угрозой выписки не обсуждали происшедшего. И через день уже казалось, что все пошло по-прежнему, жизнь, упакованная в будничный больничный распорядок, брала свое, и никто не вспоминает преподавателя
— Санджар, послушай, а в твоей церкви есть приют?
— Хочешь после больницы на дармовщинку устроиться?
— Чудак-человек! Я за стариками хочу ухаживать.
— Иди лучше в хоспис, — оскалился казах. — Для умирающих.
— И пойду. Хоть какой-то будет прок.
— А что толку без веры помогать? Все равно умрем. Другое дело во славу Божью.
— С Богом-то любой сможет, а ты попробуй без Бога. Вот где сострадание. Впрочем, что с тобой говорить.
Никита Мозырь отвернулся, упрямо сжав губы. Помолчали.
— А тебе-то зачем? — не выдержал Санджар Быхеев, узкие глаза которого горели любопытством.
— Не знаю. Вот философ ушел, а я себя виню.
— А мы-то здесь при чем? — расширились глаза у казаха. — Больно ты жалостливый. Тоже программа?
— Она самая. Я жизнь только рядом со смертью чувствую.
— Ты эти мысли гони. Если жить хочешь.
— Мысли? То есть импульсы в мозгу, которые допускает программа? Как же их прогонишь? — Соскочив с кровати, Никита Мозырь стал вышагивать по палате, как маятник, из угла в угол. — Разве в Бога поверить, и эта мысли вытеснит остальные. И останешься с одной мыслью, правильно?
Санджар Быхеев промолчал, но у него перекосило лицо, и, сложив из пальцев крест, он все время направлял его в ту сторону, куда перемещался Никита Мозырь.
— Вот ты, Санджар, на все вопросы ответ нашел, и состоит он из трех букв — Бог. И правильно! Просто и ясно, а то можно, как философ, и руки на себя наложить…
Никита Мозырь остановился в углу, поглощенный своими мыслями, отвернулся к стене, став похожим на наказанного ребенка.
— Умирать страшно, — вдруг сказал казах.
— Умирать страшно? А жить? Жить еще страшнее. Ладно, давай мириться.
Внешне все оставалось тем же, но самоубийство преподавателя философии всполошило все отделение. Сестры ходили пасмурные, взвинченные. «Не утерпел, чертов альбинос, — шипели они в сестринской, когда рядом не было больных. — Не мог в другом месте». Однако вышколенные годами службы, заходили в палаты, набрав в рот воды. Тяжело пережил его смерть и Олег Держикрач. Случай был из ряда вон, и кресло под ним заходило ходуном. Запершись в кабинете, Олег Держикрач чувствовал себя старым и разбитым. Он перевидал множество смертей, начиная с университета, когда их водили в анатомический театр, где многим становилось дурно, но раньше видел их отстраненно, будто в музее, покинув который окунался в иной мир. «Может, и к лучшему, — думал он о грозящем увольнении. — Не сгнить же в этих стенах». В шкафу напротив его стола сложенные аккуратными стопками пылились истории болезней, до которых у него не доходили руки, отсканировав, перевести в электронный формат, он взял несколько наугад, пролистал, вспоминая пациентов — их лица, голос, манеру говорить, — со многими он уже давно расстался, но впервые за скупым врачебным диагнозом увидел в них людей. Из кабинета Олег Держикрач вышел только под вечер. Пахло длинным пустым коридором — он тянулся за ним, как нитка, которую сматывали с клубка, пока он шел, будто в последний раз, мимо ординаторской, процедурной, закрытых палат, мимо доносившихся оттуда скрипов ворочавшихся тел и шарканья ног, пытавшихся в темноте нащупать шлепанцы, — и, наконец, нитка оборвалась — хлопнув дверью, он вышел на улицу.
— Что случилось? — встретила его жена.
— Ничего, — отвернулся он, разматывая шарф. И вдруг разрыдался: — Я никому не нужен, никому…
Он всхлипывал, опустившись на колени, став с женой одного роста. Детей они не завели, и Олег Держикрач пробуждал в жене материнский инстинкт.
— Ты нужен своей мамочке, — гладила она его апоплексический затылок, редкие острые волосы, будто воткнутые в голову. — Разве тебе мало?
Олег Держикрач уткнулся в ее теплую грудь и вдруг увидел все со стороны — вцепившихся друг в друга детей, которых оставили в темной комнате. Тесно прижавшись, от ужаса они и на мгновенье не могут разомкнуть объятий, спасаясь от холодного безжалостного мира. Все еще стоя на коленях, Олег Держикрач вспомнил, как отказал заболевшему Модесту Одинарову в смелости, посчитав, что у того недостаточно человеческого, чтобы по собственной воле погасить свою жизнь, пока за него это не сделала болезнь, одним за другим, как лампочки в длинном коридоре, отключив его органы чувств. Но оказалось, он мерил по себе. Олег Держикрач вдруг ясно осознал, что был ребенком, представляя членов группы своими игрушками, стерильным манекенами — без цвета, без запаха, без температуры, ведущими какую-то пластмассовую жизнь, вписывающуюся в его психоаналитические схемы, ему стало стыдно от того, что он предполагал, будто они не размышляют, не чувствуют, не рассчитывают каждый свой шаг, а живут автоматически, точно насекомые. Поднявшись, Олег Держикрач поцеловал в лоб жену, прошел к себе в кабинет, не включая света, на ощупь набил трубку и сел в кресло, выпуская табачный дым через волосатые ноздри. Он долго вслушивался в гробовую тишину, царившую в комнате, чувствуя, что кто-то разделяет его одиночество — что-то в воздухе выдавало присутствие невидимки, улыбавшегося в темноте. Выждав, пока глаза привыкнут к темноте, Олег Держикрач тоже улыбнулся — в ответ.
На другой день он пришел в больницу уверенной походкой, как человек, твердо принявший решение, и первым делом явился в шестую палату.
— Ну что, голубчик, завтра выписываем. Собирайтесь домой, — на утреннем обходе объявил он в шестой палате.
При этих словах сидевший на постели в своей обычной позе Никита Мозырь вскочил.
— Домой? Это куда? — Он вытянул руку к окну. — Туда не хочу! Там все сумасшедшие.
Взяв Никиту за руку, Олег Держикрач не улыбнулся, наоборот, он стал серьезен, как никогда.
— Понимаю, голубчик, но срок вышел, держать вас дольше не имею права. Надеюсь, вам лучше?
Никита Мозырь скривился.
— Лучше? А что такое «лучше»? Когда умирать страшнее, чем жить? — И вдруг разрыдался: — Я не люблю людей, не люблю… Как мне жить? Как жить?..
Олег Держикрач молча вышел.
— Как прошел день? — встретила его жена.
— Осточертело! С каждым приходится возиться.
Он сказал это нарочито грубо, отмахнувшись от вопросов, чтобы не будить в себе жалость. За ужином он тщетно пытался вычеркнуть из памяти тщедушного шизофреника из шестой палаты. «Бессмысленно, — думал он, запершись у себя в кабинете, — все абсолютно бессмысленно». А на другой день, зайдя на больничную территорию, сразу направился в дирекцию больницы, где написал заявление об уходе.
— Я только что ушел с работы, — позвонил он жене. — На что мы будем жить?
— Что-нибудь придумаем, — ровным голосом ответила она.
В отделении к его уходу отнеслись с внешним безразличием, будто и не было стольких лет проведенных вместе — все оставалось по-прежнему, только медсестры, встречая его, отводили глаза, гадая, кто займет его место. Собрав персонал, Олег Держикрач отдал последние распоряжения, вскользь заметив, что уходит не из-за случившегося с больным, а по личным обстоятельствам. Это никого не интересовало, бывшие подчиненные смотрели сквозь него, будто его уже не существовало, и он в конце сухо извинился, что прощальной вечеринки не состоится. Обходя палаты, он чинно откланивался, советуя продолжать начатые курсы, и только в шестой долго тряс руку Никиты Мозырь, подавляя в себе желание его обнять. «Вот, — протянул он клочок бумаги с интернетовским адресом, — заходите, если станет тоскливо».
Это был адрес группы.
Олег Держикрач уже не был ее администратором. После истории с «Раскольниковым», когда группа показала себя во всей красе, курировать ее у него уже не было ни желания, ни сил. Поколебавшись, он остановил выбор на «Степаниде Пчель», который передал свои полномочия.
ТРИ СЕСТРЫ
Их было две — Зинаида и Степанида. Аделаида была интернетовским клоном. Хотя тоже носила фамилию Пчель. К ее услугам прибегали, когда хотели осадить какого-нибудь ретивого комментатора.