Романтик
Шрифт:
– Да вот любовь эту твою?
– Чудак!
– воскликнул Фома.
– Ты же сам сказал, вот какой чудак! Я не выдумал, а просто не умел ещё понять... ты же...
– И я дурак!
– сказал Сомов, исчезая.
От возбуждения и томительно тревожных мечтаний о будущей встрече с Лизой Фома забыл о зубной боли, начал шагать по мастерской, шумя стружками. На стене коптила лампа, едва освещая жёлтые полосы досок над головой и у стен, кудри стружек в углу, маленькое тело мальчика, разбросанное на них, тёмные верстаки, кривые ножки стульев, дерево, зажатое в тисках.
"Чудесно!" - думал Вараксин,
Ему рисовалась простая, милая жизнь с маленькой, умной и сердечной женой, которая всё понимает, может ответить на все вопросы. Вокруг неё всё свои люди, товарищи, и она - своя, кровный свой человек.
– Хорош-шо!
Потом - ссылка, это уж наверное будет, ссылка! Где-то далеко, в маленькой деревеньке, занесённой снегом до крыш, заплутавшейся в тёмных и высоких, до неба, лесах, он сидит вдвоём с нею - учится. По стенам, на полках, толстые, солидные книги - в них сказано обо всём, и оба они переходят мысленно от одной к другой по светлым путям человеческой мысли. За окном оледенела тишина, белый снег одел землю пуховой шубой, и земля покрыта низким куполом северного неба - в комнате тепло, чисто, уютно, играет огонь в печи ярко-жёлтыми, жгучими языками, тихо прыгают по стенам тени, и в маленькой кроватке у одной из них - ещё один славный человечек, рождённый для борьбы за соединение всех людей мира в одну семью друзей, работников, творцов. В зимнем небе холодной страны играют красные закаты, напоминая о давних временах, когда родились первые детские мысли людей, когда возникла к жизни объединяющая всё человечество непобедимая идея торжества света.
Фома Вараксин не любил ждать долго: в воскресенье он надел свой лучший пиджак, у которого одна пола вытянулась отчего-то длиннее другой, а воротник всегда влезал на затылок, надел рубаху с накрахмаленной грудью и обшлагами, с которых надо было остричь махры, привязал синий, с красными горошинами, галстук, приподнял плечи как мог выше и - пошёл к Лизе.
Ясный зимний день весь блестел в уборах инея, в бархатном одеянии снега, укрепляя в груди Фомы радостное решение, подсказывая ему яркие, чистые слова. Белые мохнатые проволоки телеграфа вытянулись на воздухе так красиво, прямо к той улице, где жила девушка, которую Фома не однажды уже и без тени сомнения мысленно называл своей невестой и женой. Хороший был день, радостный, полный света, полный блеском серебряных искр.
– Ах, - это вы?
– сказала Лиза, открыв ему двери своей комнаты.
– Пришли или уходите?
– спросил Фома, улыбаясь и крепко стиснув её руку.
– Ухожу, - сказала она, сморщившись, и подула на пальцы, махая ими перед лицом. На голове у неё была надета котиковая шапочка, на левой руке перчатка.
– Ну, я долго не задержу вас!
– пообещал Фома, усаживаясь на стул в пальто и хлопая шапкой по колену.
– Что это вы сияющий какой?
– спросила Лиза, скользя голубыми глазами по его фигуре.
Он ответил не сразу, любовно и пристально осматривая её, маленькую, круглую и румяную, точно яблоко.
"Куколка!" - мелькнуло у него в голове.
Она ходила по комнате от двери к окну, постукивая о пол каблуками: взглянет в окно, потом на гостя, брови её вздрогнут, и она, покачиваясь, тихонько двигается к двери. Ему показалось, что сегодня
"Может быть, чувствует?" - подумал он.
– Сейчас я вам объясню, почему я сияющий, - сказал Фома вслух и предложил ей:
– Садитесь, пожалуйста!
Она повела плечами и неохотно или нерешительно села против него.
– Ну-с?
Фома наклонился к ней, протянул руку с жёлтыми ногтями, окрашенными политурой, и заговорил тихим голосом, мягко и ласково:
– Знаете, товарищ Лиза, я хочу сказать вам одно слово!
– Он привстал, взмахнул рукой, указывая вперёд, и внушительно воскликнул: - До полного!
– Что такое?
– спросила Лиза, улыбаясь.
– Я объясню: идёт пароход по реке тихо - тихим ходом, не зная фарватера, но вот дело выясняется. "Средний ход!" - кричит капитан в машину, а дальше, когда нет сомнений, что путь хорош, капитан командует: "До полного!"
Лиза недоуменно раскрыла глаза и молчала, покусывая губы мелкими белыми зубами.
– Не поняли?
– спросил Фома, подвигаясь к ней.
– Н-нет! Кто это - капитан?
– Капитан? Вы! И я - мы оба капитаны своей жизни - вы и я! Нам принадлежит право командовать судьбой - так?
– Ну да, но - в чём же дело?
– воскликнула девушка, смеясь.
Фома протянул к ней руки и повторил сорвавшимся голосом:
– До полного, товарищ! Вы знаете нас, меня и всех, - идите к нам, с нами до полного единения!
Лиза встала, ему показалось, что по лицу её прошла тень и стёрла румянец со щёк, погасила ясный блеск глаз.
– Не понимаю!
– приподняв плечи, говорила она.
– Это же само собою разумеется, - конечно, я с вами... если уж... Почему вы говорите это? В чём дело?
Фома схватил её руки жёсткими ладонями и, потрясая их, почти кричал:
– Само собой разумеется! Чудесно, товарищ! Я так и знал... Конечно, вы - вы пойдёте!
– Куда?
– тревожно спросила она, выдёргивая свои пальцы.
– Вы не кричите, я же не одна живу... Куда идти?
Её голос звучал сердито и немного возмущённо, - Фома услыхал это и торопливо объяснил:
– Замуж за меня, я предлагаю! До полного уж! Знаете, что это будет, наша жизнь, товарищ? Какой будет праздник...
Стоя перед нею, чертя и рассекая воздух руками, он стал рисовать давно одуманные картины совместной жизни, работы, картины жизни в ссылке, говорил и всё понижал голос, ибо ему казалось, что Лиза словно тает, становится тоньше, ниже и отодвигается от него.
– Господи, какая глупость!
– услыхал он подавленный, обиженный возглас.
– Какая пошлость!
Фоме показалось, что кто-то незаметно подскочил к нему и закрыл ему рот так крепко, что в груди сразу остановилось сердце и стало невозможно дышать.
– Как вам не стыдно, Фома!
– слышал он возмущённый, тихий голос.
– Это же - ужасно, слушайте! Это - глупо, - неужели вы не понимаете? Ой, как нехорошо, как нехорошо!
Ему казалось, что девушка уходит в стену, прячется в портретах - и лицо её становится такое же серое, мёртвое, как на фотографиях, около её головы и над нею. Она дёргала себя за косу одною рукою, а другой отталкивала воздух перед собой и, всё сокращаясь, говорила тихо, но резко: