Романтик
Шрифт:
– Алёша!
– говорил он Сомову, размахивая руками.
– Какая это замечательная вещь, когда вот так приходит к людям чистый человек - почти дитя ведь, а?
– и говорит: "Позвольте, всё это не так, всё неверно, от вас скрыто главное - идея объединения мира скрыта!" Чудесно! Положительно сказка, а?
Алексей искоса смотрел па него и говорил насмешливо и едко:
– Смотри - растаешь, грязь будет!
– Ты полно, чудак! Ведь ты же и сам, ведь ты веришь, чувствуешь...
Сомов кривил губы и, словно отталкивая
– Ты бы слушал - больше, а болтал - меньше. Да не пускался бы объяснять людям то, чего не понимаешь. Гляди - на тебя не очень ласково смотрят: мешаешь ты разговором своим...
– Мешаю?
– удивлялся Фома Вараксин.
Однажды у него заболел зуб, он усердно старался остановить боль, засовывая в дупло вату, смоченную спиртовым лаком, купил даже креозота, который считал вредным, но боль не поддалась, и он не мог пойти на чтение.
Поздно вечером Сомов, хмурый, недовольный, пришёл в мастерскую, отозвал Фому в угол и строго спросил:
– Ты о чём третьего дня говорил с Лизой?
– Я? Так, обо всём, а что?
Алексей, искривив губы, искоса посмотрел на него и, затянувшись дымом папиросы, опять спросил:
– На одиночество жаловался, что ли?
– Жаловался? Нисколько! Это просто вообще, к слову...
– Ты бы считал слова-то!
– Ты провожал её?
– Ну да!
– Что же она про меня говорила?
– спросил Фома, поглаживая опухшую щёку.
– То же, что и я говорю: башка у тебя путаная...
– Нет, в самом деле?
Рассматривая дымящийся конец папиросы, Сомов насмешливо сказал:
– Уж поверь! Так и сказала.
– Это ничего!
– воскликнул Фома, и ему показалось, что даже зуб меньше болит.
– Я ей докажу...
– Вот что, - сказал Алексей, усмехаясь и расшвыривая ногой стружки на полу, - дам я тебе совет, - а то просто расскажу случай, со мной было. Увидал я в тюрьме на прогулке девицу-интеллигентку и тоже вот так, сразу втюрился...
– Что ты?
– удивлённо воскликнул Фома. Но Алексей, морщась тоже, точно и у него зуб заболел, продолжал, не глядя на товарища:
– Перестукивался с ней ночами и всё такое... тоже об одиночестве говорил, и вышло, брат, очень нехорошо!
– Что ты, Алёша!
– размахнув руками, тихонько прошептал Фома.
– Почему ты это, разве я влюбился? Откуда ты это?
– Ну, не верти хвостом! Брось лучше всё это загодя...
– Это - чепуха, Алёша!
– сказал Фома, прижимая руки к сердцу и чувствуя, что оно бьётся удивительно часто, точно испугалось чего-то и обрадовалось.
– Господи боже мой, ну куда к чёрту? Замечательно, право! И не думал даже, что такое? Ничего же не выйдет? Хотя, конечно, если взять, что она решилась идти с нашим братом, то - ну что ж? Очень просто, собственно говоря! Скажем так: пусть человек, подобно щепотке соли, растворится в среде пресной нашей и насытит...
Докурив папиросу,
– Зуб, чёрт его, сильно мешает, болит...
– Не заболело бы ещё что, смотри!
– предупредил Алексей, спрятав глаза под ресницы, и вдруг заговорил новым для Фомы голосом:
– Вот что, уж коли до конца беседовать... хоть и не мастер я к этому. Говорят про тебя, что ты - путаный человек, и сам я это говорю... оно и верно, - иногда ты такое несёшь - уши ломит! Ну а всё-таки... я, брат, тебя всегда слышу... то есть слушаю...
Он сидел на верстаке согнув спину, его плечи, локти и колени торчали во все стороны острыми углами, и казалось, что он наскоро сделан из неровных кусков дерева. Поглаживая рукою прямые, тёмные волосы, он не торопясь и тихо продолжал:
– Нравится мне, что ты такой, вроде ребёнка: что знаешь, в то и веришь...
– Алёша - это очень правильно!
– вскричал Фома, наваливаясь на него. Помнишь, я тебе говорил, Фёдор-то Григорьич? Он так и утверждает: отец ему - вера! А он - и под ней, говорит, заложено некоторое знание, без него невозможны никакие толкования жизни...
– Ну, ты, брат, брось это!
– посоветовал Сомов.
– Не понимаю я этого...
– Нет, ты пойми, очень же просто! Впереди всего - знание, а потом вера! Оно - мать веры, оно её рождает, ты подумай - как верить, не зная?.. Товарищ Марк и Василий - они просто не верят в силу знания, по-моему, оттого и выражаются против веры вообще...
Сомов посмотрел на него скорбящим и насмешливым взглядом и проговорил, покачивая головой:
– Трудно с тобой! Нахватался ты какой-то чепухи, и никогда тебе, видно, не выбраться из неё... Я вот что хочу сказать - жалко мне тебя! Понял? И советую я тебе: Лизу оставь!
Фома Вараксин неохотно засмеялся, прищурив глаза, точно обласканный кот.
– Нет, я уж до конца дойду, до полного, если так! Я её спрошу, - это, брат, замечательно! Главное - что она скажет, а?
– Это ты о чём спросишь?
– сухо осведомился Алексей.
– Вообще спрошу о полном единении! Слово и дело - одно ли?
Сомов вынул папироску дрожащей рукой, сунул её в рот, но не тем концом. Откусив зубами смоченное место, он выплюнул его и бросил папиросу на пол, спросив:
– Ты её любишь? Говори уж!
Тогда Фома, не задумываясь, ответил:
– Да, конечно, очень... То есть, если бы ты не сказал - я бы ещё не догадался, может быть, ну, а теперь - ясно! Когда я говорю с ней - мне так хорошо и легко, как будто я действительно ребёнок, ей-богу!
– Прощай!
– сказал Алексей, сунув ему руку, и пошёл к двери. Но остановясь в глубине мастерской, тёмный и маленький, он спросил негромко:
– Ты, чёрт, может, сейчас выдумал это?
– Что?