Романы в стенограмме (сборник)
Шрифт:
Дедушка и отец выиграли у Зудлера тяжбу, а это мало кому удавалось до тех пор. Дедушка и отец мирно и дружески жили друг подле друга, и мы верили, что такое состояние — прочное состояние, откуда нам было знать, какие стечения обстоятельств образовывались в том мнимом ничто, которое человек называет будущим; они скапливались, уплотнялись и словно туман подымались из бесплотной пустоты, чтобы в противовес отсуженной кобыле обрести плоть для нас в виде паровоза германской имперской железной дороги.
Дедушка с моим младшим
И этим X для моего дедушки оказалось то, что он недооценил благоговения моего брата перед машинами.
К станции подошел товарный состав, и паровоз пленил моего брата: лошадей он видел каждый день, а паровозы редко. Он «дезертировал» и оставался у паровоза, пока тот не тронулся. Он наблюдал за цилиндрами и рычагами. Машинист спустил давление в котле; шипя и свистя, пар вырвался наружу. Шипение и свист были испытанием для нервов нашей кобылы, и нервы ее этого испытания не выдержали, она бросилась прочь, волоча за собой на одной постромке повозку. Никто и ничто не могло остановить ее, в ста метрах от станции ее гнал вперед грохот и треск волочащейся за ней повозки, гнал к спасительной конюшне, к дому. Повозку кидало из стороны в сторону, и наконец она зацепилась за березу, росшую на тропинке посреди пастбища. Ствол березы заклинило между правым передним колесом и его осью, от толчка дышло резко взметнулось и вонзилось в бедро лошади.
Лошадь погибла. Ничего особенного для тогдашней деревни в этом не было, и деревенские приняли это так же, как сегодня принимают автомобильную катастрофу.
Кто-то из шахтеров увидел на выгоне разбитую повозку и сообщил об этом нам, сообщение гласило: «Там ваша кобыла приклеилась к березе».
Я поехал туда на велосипеде, поглядел на распухшие мускулы лошади, ощупал перелом. Кобыла застонала. Я не стал ждать, пока придут дедушка и брат, и снова сделал то, чего мне не приказывали: я помчался в деревню и позвонил по телефону живодеру.
Я и сам с усам!
Кобылу увезли, и сквозь свои слезы я увидел слезы на глазах деда, не слезы сострадания, а слезы гнева. Дедушка был в ярости на самого себя, на свою собственную недальновидность.
Разве не был он человеком, который всегда все взвешивает? Был, разумеется, был, он действительно был таким, но от этого возрастала его самоуверенность, и его самоуверенность вознеслась до вершин дубов, что стояли перед окнами его комнаты, но «век живучи, спотыкнешься идучи»…
И снова мы с бабушкой отправились по соседям одалживать лошадь, и снова необходимо было ехать на конную ярмарку, и снова мы думали: вот появится на дворе новая лошадь, и все опять
Снегурочка
Дядя Филь работал в городе, но работать он не любил, больше всего он любил вообще не работать. В конце недели он приезжал в гости к нам и к бабушке с дедушкой. У него были влажные ладони и обкусанные ногти, мы, здороваясь, очень неохотно протягивали ему руки, и, видя, как мы боимся его влажных пальцев, дядя Филь хохотал как леший.
Дядя Филь во всем хорошо разбирался, и наши уши впитали все, чем он бахвалился и похвалялся. Мы думали тогда, что жизнь в городе благородна и занимательна, а наша жизнь в деревне ничем не примечательна и скучна.
На губах дяди пенилась тонкая ложь и пузырилась грубая полуправда. Слушая шитые белыми нитками истории дядюшки, взрослые перемигивались, но дядюшку это мало трогало; он купался в лучах нашего детского восхищения, и это удовлетворяло его; он проходил героем во всех своих историях, побеждал своих противников в словесных схватках и расстреливал их ругательствами и божбой, ибо грубые слова умеют прикидываться вероятной правдой и сходить за поступки.
Случалось, дядя спускал свой недельный заработок уже в пятницу, тогда он являлся к родителям с пустыми карманами и вынужден был сочинять всяческие небылицы. В этих рассказах бедный дядюшка выступал жертвой разбойничьего нападения, а нападали на него весьма часто, и эти нападения были весьма драматичны.
«Ты что, зарезать меня хочешь?» — спрашиваю я. «Зарезать», — говорит. «Нападаешь на меня сзади, чертова задница?» — «Спереди слишком опасно, боюсь», — говорит. «Бросай нож», — кричу я. Ну, он ножа не бросает, мне ничего не остается, как кинуться на него; я выкатываю глаза, как лев, я топаю ногами и ору: «Убирайся прочь отсюда!» Он роняет нож и убегает, и мои деньги с ним.
— Где нож, дядя Филь, покажи нож!
Бедный дядя Филь еще дальше углубляется в дебри лжи: нож он зарыл, его теперь не найти, врет он.
— Представляете, что будет, если жандармы схватят меня с разбойничьим ножом!
Отец и рабочие-шахтеры пили пиво на кухне и потешались над дядей Филем и его историей, но бабушка защищала своего любимца Филя и колко замечала: «Он лучше знает, он же был там». Отец с рабочими смеялись над бабушкиной простотой, а бабушка ругалась: «Тьфу на вас!»
Она уводила дядю Филя наверх, в их с дедушкой комнату на торжественную трапезу в честь его приезда, и дядя Филь начинал быстро есть, но, хотя ел быстро, ел он долго.
Подобно тому как нити грибниц оплетают корни деревьев, страсти и пороки опутывают все клетки человеческого организма, и никто не спрашивает человека заранее, до того как он явится на этот свет, сколько страстей и пороков он себе желает; один человек тащит за собой много страстей и пороков, а другой влачит за собой всего одну страсть и один порок, но сочеловеки твои жаждут знать, справляешься ли ты со своими страстями и пороками, иначе они повергают тебя наземь и затаптывают обратно в землю.