Романы
Шрифт:
Ива, еще полный мыслей о злодее Полконе и об Мириане Боиборзовне, бросился к своему коню, догадливый Лазарь распутал, взнуздал его.
– Скоро, скоро, Юрий! – проговорила девица. – Юрий, Юрий, люди! – вскрикнула она опять, прижавшись еще более к всаднику.
Незнакомец оглянулся, увидел наших витязей и пустился стрелою в сторону.
– А! – закричал Ива Олелькович, вскочив на седло и – вместе с седлом перевалился на другую сторону. Злодей Лазарь позабыл подтянуть подпруги.
Ива Олелькович с помощью Лазаря встал на ноги и, озлобленный неудачею, догонял всадника быстрыми своими очами – но…
Всадник с добычей скрылся за лесом – и след простыл.
Когда конь был готов, богатырь сел, подобрал поводья, приударил пятами; но вдруг, задумавшись, остановился и опустил поводья.
«Кощей ли это? – думал он. – Может быть, опять наваждение Кощеевой нечистой силы, конь чутьем покажет правый путь».
Конь, досыта наевшись тучной, вкусной травы, хотел питии потому, не затрудняясь в выборе пути, подобно своему храброму всаднику, поворотил прямо к реке: Река была широка, да не глубока; конь прошел до середины, остановился и опустил морду в воду…
«Чует путь», – думал Ива.
Напился богатырский конь, начал бить по воде копытом.
«Путь кажет прямо», – думал Ива и вздернул повод, приударил своего коня, который, обрызгав его с ног до головы, готов уже был склонить колена, прилечь и перевернуться на мелких струях с боку на бок.
Переехав реку, Ива Олелькович пустился тропинкой, по которой проехал незнакомец с девицею; Лазарь не отставал.
На расстоянии двух выстрелов из лука от реки дорожка, пробиравшаяся чрез небольшой лес, вышла в открытую долину. Направо, около густой рощи, стояли Боярские палаты, обнесенные частым тыном; налево тянулось огромное село.
Дорожка шла около палаты; едва только Ива поравнялся с воротами, вдруг раздавшийся необычайный крик в доме обратил на себя его внимание.
Ива остановился.
Крик увеличился; из дому высыпали люди; все вопили, все крестились, все бегали.
– Верно, покойник, – сказал Лазарь Иве Олелькови-чу, – грех проехать, Боярин, не поклониться, не вкусить и не испить за упокой души.
Ива Олелькович поворотил коня на Боярский двор. Подъехав к крыльцу, соскочил с седла, отдал коня Лазарю. Лазарь привязал и своего, и Боярского к железному кольцу – и вот богатырь и его конюх идут на широкое крыльцо.
Хозяева и все домашние умолкли от удивления и страха, когда увидели нежданных вооруженных гостей.
Боярин дома, человек уже пожилой, в утренней одеж де без пояса, с недоумением и со слезами на глазах смотрел, как Ива Олелькович проходил сени, ни на кого не обращая внимания.
– То богатырь, могучий и храбрый витязь Ива Олелькович, принимайте его за белые руки да сажайте за браный стол на поминки! – сказал Лазарь Боярину.
– Родные мои, храбрые витязи, воители, дорогие гости! рады мы вам, хоть не в добрый час пожаловали! – проговорил Боярин и пошел вслед за Ивою Олельковичем, который между тем пробрался чрез толпу челяди в светлице, в другую камару.
Там стояла в углу тесовая кровать; две женщины рвались и рыдали подле кровати; одна средних лет, тучная, румяная, в сарафане и в богатой шубейке; другая старая, в простом балахоне.
Нараспев голосили они жалобы и обнимали по очереди что-то неподвижное, лежавшее под шелковым покрывалом.
«Так и есть, покойник!» – думал Лазарь, пробравшись вслед за баричем и просунув голову между толпой рыдающих девушек.
– Дочь ты моя милая!.. Ненилушка Алмазовна! погубила тебя нечистая сила, – вопила тучная женщина, стоявшая подле кровати.
– Дитятко ты мое красное, вспоенное мною и вскормленное! что с тобой подеялось, что сталося? – вопила другая.
– Ох вы, девушки, голубушки! бегите, ведите скорее попа с крещенской водой, да с крестным распятием!
– Ох ты, голубица моя сирая! не стало на тебе ни личика, ни образа!..
– Ох, за что осерчала на нас! мое детище? зачем стала ты камнем могильным?
– Что скажет твой красный жених, суженый, ряженый Якун Гюргович?..
Вот приходит иерей с крестом и водою крещенской, ему дают дорогу к кровати. Ива и Лазарь приближаются вместе с ним и видят на кровати, под покровом, в ночной повязке лежит безобразная личина, белая, как лик покойника, освещенный луною.
Удивленный иерей вопросил всех взорами: что такое сталось? Все вдруг заголосили еще более.
Боярин приблизился к попу и начал было говорить:
– Отец иерей! Ты ведаешь мою Ненилу?
– Ведаю, Боярин…
– Ох! крести, мой батюшка, крести! кропи святой водою! – вскричала Боярыня, увидев попа, сорвав покрывало с постели.
Священник, богатырь Ива и конюх его Лазарь, не знавшие до сего времени, что значит суматоха около кровати, отступили от удивления.
В постели лежал продолговатый обтесанный камень с изображением лика; на голове истукана была спальная девичья повязка.
– Крести, мой батюшка, окропи водосвятием! – продолжала кричать Боярыня.
– Вот что сталось с Ненилушкой, – продолжал Боярин заливаясь слезами. – Смотри, отец иерей!..
– И душечка в оконце вылетела в одной только белой сорочке с шитой бахромочкой, да в ферязи, да в сапожках желтых!.. Родная моя! остался только на нашем святом месте камык [231] , болван тесаный!
– То истукан идольский, – прибавил иерей и, отдав назад дьяку кадило и кропило, отступил от кровати.
231
Название вообще драгоценного камня.
– Кади, кади, батюшка! – приговаривала Боярыня.
– Кропи, кропи, отец! – приговаривала мама, кладя земные поклоны. – Ох, шевелится, святой, шевелится…
Ошибалась она: окаменевшая Ненила не принимала прежнего своего образа.
Потеряв всю надежду на возвращение красного образа Ненилы Алмазовны, Боярыня и мама завопили горче прежнего; сенные девушки и все домовины, подставив левую руку к левой щеке, а правою рукою придерживая локоть левой руки, также точили слезы и всхлипывали в подражание горести Боярской.