Ромэна Мирмо
Шрифт:
— Нет, Ромэна, я не уйду. Я вас люблю, Ромэна, я вас обожаю, я вас хочу.
Вдруг он умолк, со сдавленным горлом, с пересохшим ртом. Он чувствовал как бы стыд. Скудость слов, которые он произносил, его мучила. Ах, как они жалко опошляли его мысль! В эту минуту, когда он мечтал, что будет убедителен, красноречив, пламенен, он говорил ненужные и нескладные слова. Впрочем, к чему слова? Разве Ромэна не знает его любви? Что ей нужно показать сейчас, так это его волю превозмочь все препятствия, сломить всякое сопротивление, помешать всякому бегству. За этим он и пришел в эту комнату, за тем, чтобы сказать Ромэне, что она будет принадлежать ему, потому что все в жизни принадлежит сильным и властным, и что он из их числа. Да, что сейчас нужно, так это действовать, действовать,
Чего он ждет? Ромэна Мирмо перед ним. Они одни. Чего он ждет, чтобы схватить эту женщину в свои руки, обнять ее своим желанием, отметить ее своим поцелуем, подчинить ее навеки своей торжествующей воле, овладеть ее губами и телом, взять ее душу и жизнь, дабы она была его, всецело и вечно? Разве он не решил, войдя в эту комнату, пойти на все в отчаянной попытке? Да, а теперь он колебался. Конечно, его решение осталось неизменным, но в этот миг, перед Ромэной, он чувствовал себя как бы парализованным. Им овладело какое-то задыхающееся бессилие. Ромэна казалась ему сейчас далекой, недоступной. Нет, он никогда не решится схватить эти руки, хоть они так близко от его рук; ему никогда не вынести гневного удивления этих глаз; он никогда не дерзнет овладеть насильно этим живым телом, добычей любви и гордыни, которую он поклялся завоевать! Нет, нет, он переоценивал свою смелость!
Сознание, что он слабеет, его ожесточило. Как! Или его воля, его энергия, — которым он так давно безмолвно поклонялся, в ожидании того дня, когда они, в его собственных глазах, сделают его тем, чем он хотел быть, — изменят ему в решительный миг? Или он станет свидетелем позорного крушения самого себя?
При этой мысли от пламенного прилива гордости его брови нахмурились; волна крови залила ему лицо; его руки протянулись вперед, и он резко шагнул к Ромэне Мирмо.
Та поняла опасность и гибко отступила назад. Посреди комнаты стоял широкий стол, за который она и укрылась, и глазами стала искать звонок. Пьер де Клерси заметил этот взгляд. Голос Ромэны Мирмо раздался властно и отчетливо:
— Пьер, вы сейчас же уйдете, или я позвоню.
При этом повелительном требовании Пьер де Клерси опять смутился. Он уперся кулаками о стол, отделявший его от Ромэны. Стол был легкий, и ему ничего не стоило бы его опрокинуть. Может быть, этого простого проявления силы было бы достаточно, чтобы дать его грубости необходимый толчок, и он уже видел, как он хватает Ромэну, как он несет ее на кровать, которая была тут же, в нескольких шагах. Он знал, что он это сделает, что так нужно, но мысли о том, что Ромэна будет от него отбиваться, будет, может быть, кричать, он был не в силах вынести. Он чувствовал как бы глухую потребность объяснить ей предстоящий поступок, воззвать к оправдывающей все любви. Тогда она бы поняла, что это с его стороны не подлость, не низменная западня, не засада. Он медленно выпрямился. Он отнял руки от стола и умоляюще сжал их.
— Я вас люблю, Ромэна; Ромэна, послушайте меня, я вас люблю.
Ромэна Мирмо повела плечами. Ее лицо приняло ироническое выражение, которого Пьер никогда еще не видал на нем и которое причинило ему внезапную боль.
— Вы меня любите, вы меня любите… Но право же, дорогой мой, чем я виновата, что вы меня любите? И это никоим образом не оправдывает вашего поведения по отношению ко мне, которому, повторяю, нет имени.
Помолчав, она продолжала, уже более сухим и резким тоном:
— Вы говорите, вы меня любите? А я вас не люблю, и на этот счет ввела я вас хоть сколько-нибудь в заблуждение? Вы мне ответьте! Видели вы с моей стороны притворство или кокетство? Нет, я вам сказала откровенно. Я вас сразу же предупредила, что не полюблю никого. Я предложила вам быть вашим другом. Но нет, вам нужна не дружба, вам нужна любовь и, точнее говоря, моя любовь! Потому что вы выбрали меня, а мне остается, не правда ли, только сообразоваться с вашим желанием? О, что за эгоизм и что за самодовольство! Это не личный упрек вам. Все мужчины таковы. Из них нет ни одного, который, когда любит, не считал бы себя вправе навязывать свою любовь. По их мнению, мы, женщины, обязаны откликаться
Пьер де Клерси издал глухой стон. Опустив голову, он снова произнес:
— Я вас люблю, Ромэна.
Ромэна Мирмо снова пожала плечами.
— Да, вы меня любите, хорошо; мне очень досадно, но, что поделаешь, я нахожу, что любовь смешна. И я вас уверяю, что и мы с вами сейчас весьма комичны, вы, с вашим свирепым видом, и я, за этим столом. Знаете что, прекратим эту нелепую сцену. Оставьте ваши яростные позы и дайте мне выйти из положения осажденной, потому что, в самом деле…
Она не успела кончить фразу. Пьер де Клерси, обогнув стол, бросился к ней. Она хотела отстраниться от него, и при этом платье соскользнуло у нее с плеча. Он схватил ее и начал жадно целовать обнаженное плечо. Ромэна старалась высвободиться. Объятия сжимались. Задыхаясь, она увидела рядом со своим лицом искаженное лицо Пьера де Клерси. Она гневно оттолкнула его. Один миг Пьер стоял в нерешительности. Она воспользовалась этой задержкой.
— Да оставьте же меня, оставьте же меня! О грубиян! И вы говорите, что любите меня. Отпустите меня, Пьер, вы мне делаете больно.
Он снова сжал ее в руках. Он уже не старался поймать рот Ромэны, коснуться этого трепещущего тела. Упорно, незаметно он увлекал ее к кровати. Он больше не смотрел на нее, он смотрел только на эту кровать, которая была словно алтарь, где восторжествует его воля. Изо всех сил, исступленно, он цеплялся за эту мысль. Он хотел не видеть больше глаз Ромэны, лица Ромэны. Он чувствовал, что, если он коснется губами этого рта, у него не хватит жестокого мужества выносить его гневные и презрительные речи. Он чувствовал, что ему не выдержать взгляда этих глаз и что перед их высокомерным упреком он упадет на колени, умоляя о прощении. И тогда был бы конец. Она могла прогнать его, и он бы ее послушался, потому что он любил ее глубокой, беззаветной, покорной любовью, любовью раба, а не этой любовью владыки, грубым порывам которой он неловко пытался подражать, чтобы скрыть от себя свое бессилие, чтобы подстегнуть свою слабеющую энергию, и в которой он отчаянно искал оправдания в совершаемом им гнусном поступке. Он ощутил это так живо, что его объятия разжались.
Ромэна Мирмо воспользовалась этим и оттолкнула Пьера изо всех сил.
— Если вы меня сейчас же не отпустите, Пьер, вы последний негодяй! О, неужели вы хотите, чтобы мне стала отвратительна самая память о нашей дружбе, чтобы я возненавидела вашу подлость! О, Пьер! Вы! Вы!
Она высвободилась и стояла перед ним, очень бледная, задыхаясь от перенесенной борьбы. Пьер молча смотрел на нее. Он был охвачен мучительным удивлением. Как мог он думать, что его воля окажется сильнее его любви? Мысль о том, что Ромэна может почувствовать к нему презрение и ненависть, причинила ему такое невыразимое страдание, что холодный пот выступил у него на лбу, а на глаза навертывались слезы. Нет, нет, что угодно, только не эта пытка, только не ненависть этой женщины! Его любовь была сильнее гордости. Лучше уж сознаться в жалкой неудаче, которая навсегда губила в нем всякую уверенность в себе. Конечно, он будет себя презирать и ненавидеть, но, по крайней мере, Ромэне не придется его ненавидеть и презирать!