Рондо
Шрифт:
Она сделает супруге пластику влагалища, одновременно с той серьезной операцией, что стала необходимой и обязательной. Иначе, ее болезнь могла закончиться злокачественным новообразованием и дальнейшим лечением в онкологическом центре. Потом у жены начнется длительный лист нетрудоспособности. Продлевать его предстояло у себя в районе, у своих гинекологов. Здесь Асия Бореевна, та самая татарка-гинеколог, предупреждала, что смотреть супругу зеркалами в такое время ни в коем случае нельзя. Не меньше месяца. И лучше, если врачи, объяснила она нам обоим, не станут лазить даже пальцами. И, уже обращаясь ко мне, настаивала:
– А через месяц привезешь ее ко мне, и я посмотрю сама!
И вот я – врач, судебный эксперт, веду жену к своим гинекологам – продлить больничный лист. А тут доктор Кочетова. Не хочется говорить оскорбительных слов в ее адрес, что она врач с одной извилиной в голове или одной веревочкой. Если ее перерезать, отвалятся уши. А если и была у нее вторая извилина, отец все-таки долгое время работал анестезиологом, то она отвечала и контролировала в ее мозгу самолюбование и амбиции от явного безрассудства. Она однозначно настаивала на том, чтобы моя вторая половина улеглась в гинекологическое кресло. И собиралась смотреть ее зеркалами. Без такого осмотра она, якобы, не сможет продлить больничный лист. Выглядела самоуверенной и нахальной. Она не стала даже раскрывать амбулаторную карту с выписным эпикризом, где отмечены все нюансы осмотра и послеоперационного ведения таких и похожих пациенток.
– Я не верю! – запротестовал я. – Что по записям областного гинеколога вы не можете продлить больничный лист! Потому что тогда, как понимаю даже я, вся пластика пойдет коту под хвост…
Я собирался говорить сейчас в прямом и переносном смысле. Ведь она порвет гинекологическими зеркалами и, даже может пальцами, растянуть вновь образовавшуюся ткань по шву. Моя жена долгое время терпела и выжидала вместе со мной. Половые отношения между нами на время прекратились. И операция оказалась не настолько простой и безболезненной. В послеоперационный период ей добавляли через спинномозговой катетер снотворного и обезболивающего. Она ждала и терпела, когда болевые ощущения закончатся. До операции она ни один год мучилась и кровоточила. Уровень гемоглобина упал тогда до критических отметок. Несчастная учительница, кем она была, не переставала смотреть в зеркало на свои бледные уши, что указывало на малокровие. Еще я понимал, что вся пластика затеяна не ради удовлетворения наших похотливых страстей вместе с женой. Здесь хирург Асия Бореевна убивала двух зайцев: вроде как бы хотела сделать для нас то, что очень дорогого стоит само по себе, как пластика половых путей у женщин. Еще важнее, ей хотелось не допустить грозного осложнения после такой операции, как выпадение влагалища и даже матки, если бы она у нее осталась бы, и тогда уже пластика становится не ради любовных утех, а жизненно важной необходимостью.
Но доктор Кочетова Мария Ивановна не ведала стыда. И не боялась позора. Фамильярно и беспардонно, наверное, считая, что все выглядит убедительно, и, думая, вероятно, что в такой момент можно шутить, проговорила и показала, как показывают уличные ханыги, поддев край коронки своего зуба, ногтем большого пальца правой кисти, сопровождая это щелчком:
– Зуб даю! Без осмотра больничный не продлит ни один врач!
Она была большая, огромная. Гром-баба – говорили о таких. Пузатой стала, как отец, анестезиолог, давно покинувший наш мир. Остался он в памяти многих, как очень страшный, гориллоподобный, живший с красавицей-женой, матерью Марии Ивановны. Та гуляла от него налево и направо, не опуская хвоста. У дочери вырос живот сразу после первых родов. Из-за гнилого характера за глаза ее звали «бабушкой на сносях». Она была обжорой до неприличия. За столом чавкала. Изо рта летели в разные стороны крошки не пережеванной пищи.
12
Наступило время, когда заведующая гинекологией Слакина, женщина красивая и успешная, решила оставить заведование. Последнее время много злоупотребляла спиртными напитками. Стала двигать на свое место именно ее – Машеньку Кочетову, чтобы иметь послабление в работе и обезопасить себя, употребляя коньяк на ночных дежурствах. Видели ее пьяную только больные. Вот им и следовало заткнуть рот, если бы они захотели пожаловаться. Лучше Машеньки Кочетовой этого сделать никто бы не смог. Сумела бы еще Черташина. Но та сама уже была в возрасте, как Слакина, и они не любили друг друга.
Я тогда неудачно и непредусмотрительно выпалил Слакиной по поводу транзита власти:
– Как же она, Кочетова, может оперировать? У нее такой большой живот. Она же не дотянется руками до операционной раны. Живот будет упираться в край операционного стола!
На что вездесущий Тостов, уже только мне одному, заметил:
– Серега! Когда она станет заведующей, руки начнут тянуться к деньгам благодарных пациентов, они и отрастут. Как шея у жирафа. Дарвин еще писал про естественный отбор.
Я подумал, что Дарвин писал не о том, а об изменении видов.
От Кочетовой, не согласившись с ее доводами, презрев ее амбиции, большое толстое пузо, я повел жену к Светлане Анатольевне. И продлил у нее больничный лист. Потом вернулся снова в смотровой кабинет к Кочетовой. Она высокомерно удивилась, затем обрадовалась, что я вынужден все-таки обратиться за ее помощью (она обманулась):
– Ну что, я же говорила, ни один врач так не подпишет, пока не посмотрит больную…
Чтобы она не продолжала говорить дальше, да и слушать я не хотел, поэтому зло оборвал ее:
– Да перестаньте вы нести чушь! Перестаньте калечить больных! Я пришел забрать ваш зуб! – напомнил ей клятву, что она «зуб дает».
Она сначала не поняла, а потом вспомнила, как клялась на тюремном жаргоне. Но она не покрылась краской стыда, не стала извиняться, не сникла. Не отводя от моих глаз бесовского взгляда, нагло упираясь в них, где было написано больше, чем я говорил – безумное возмущение от черствости и бессовестности. И я подумал, что же она вытворяет с другими, если такое позволяет с коллегой, судебным врачом.
– Представляете, сколько беды и горя вы уже… и еще принесете людям?! – выпалил я, уходя от нее, сильно хлопнув дверью…
А супруга не оценит моих стараний и усилий по сохранению ее здоровья и, как говорят, воткнет мне нож в спину.
Теперь я снова попал к Светлане Анатольевне и был несказанно рад. К сожалению, таких врачей, старой школы моего поколения, оставалось все меньше и меньше. И тут я еще узнал, что Валентина Афанасьева, о ком я здесь уже упоминал, как о хорошем враче, умерла от онкологического заболевания.
…Мы стали смотреть потерпевшую. На опрос ее я потратил много времени и скоро пойму, что оказались мои усилия не зря. Мое профессиональное чутье не подвело меня и в этот раз. Но снова вызвало переживание и беспокойство.
Инициативу я взял на себя, опыт у меня уже накопился. Я раздвинул у девочки большие половые губы и наступил шок! Вот чего я опасался и предчувствовал… Светлана Анатольевна стояла рядом и ничего пока еще не понимала. Я замолчал, онемел, и, пожалуй, мягко сказано. Я оцепенел. Всегда, будучи достаточно разговорчивым, но вежливым и обходительным с пациентами или свидетельствуемыми, я невольно иносказательно выругался: