России верные сыны
Шрифт:
Они сидели в маленькой круглой гостиной под портретом императрицы Марии Федоровны.
Сначала шли расспросы о Париже, о модах, о театре, о Клерон — сопернице в славе знаменитой актрисы Дюшенуа, о том, кто сейчас подруга сердца Милорадовича, правда ли, что обер-гофмаршал Толстой не будет больше сопровождать императора в его странствиях…
Вдруг Дарья Христофоровна наклонилась к нему так близко, что он увидел перед собой в упор ее сощуренные, пронизывающие глаза:
— Верно ли, что государь открыто показал свою неприязнь Талейрану?.. Князь Меттерних? Как обошелся с ним государь? Он был на него в обиде из-за Шварценберга?
Едва
— Скажите мне: почему государь открыто выказывал свою приязнь Жозефине? Почему ласков с вице-королем Евгением, ее сыном? Что это все значит сейчас?
— Мне кажется, что это то же, что ласковость государя, выказанная им Коленкуру, преданному слуге Наполеона… Все говорит о том, что государь недоволен королем Людовиком…
Она одобрительно кивнула и тотчас спросила:
— Мы говорили о князе Меттернихе. Он, кажется, всем доволен в Париже?
— Говорят, что он опасался влияния Лагарпа на императора…
— Старый якобинец был там?
Можайский не мог сдержать улыбки при слове «якобинец». Благонамеренный, наивнейший, склонный к меланхолии и философским размышлениям о благе граждан, Лагарп ничем не походил на якобинца.
— Счастье Европы, что благоразумие восторжествовало над опасными бреднями, — не спуская глаз с Можайского, сказала Дарья Христофоровна. — Молодежь склонна к увлеченьям, и государь в молодые годы дал себя увлечь опасному человеку. Умна была Екатерина Великая, но порой играла с огнем. Вольтер и Дидро были ее советчиками, Лагарп — воспитателем любимого внука… Дошло до того, что Дидро писал для нее записку и советовал перенести столицу из Петербурга в Москву — гнездо недовольной знати… Мне кажется, вы иного мнения, — снисходительно улыбнулась Дарья Христофоровна. — А все французская философия! Как губителен был конец века для состояния умов…
Она взглянула на Можайского, он слушал с рассеянным видом, и это не понравилось Дарье Христофоровне.
В это мгновение мажордом появился в дверях и возгласил:
— Леди Анна и сэр Чарльз Кларк…
Можайский чуть вздрогнул и поймал внимательный взгляд Дарьи Христофоровны.
Видимо, Дарья Христофоровна подготовила встречу. Конечно, этого хотела Анеля Грабовская, которая теперь называлась леди Анна Кларк.
Дарья Христофоровна поднялась. Можайский увидел в дверях коренастую фигуру человека в темно-зеленом фраке и рядом с ним силуэт молодой женщины. Анеля еще более похорошела после встречи в Грабнике; лучистые глаза ее глядели на него, он поклонился. Дарья Христофоровна взяла об руку сэра Чарльза. Можайский шел рядом с леди Анной Кларк.
— Я должна поговорить с вами… — сказала она. — После, когда сядут за карты.
Съезжались гости. Из русских были только Семен Романович и пожилая, красивая дама, которую приняли очень почтительно и посадили рядом с хозяином. Английские гости были лорд Лаудэрдэль, лорд Лаусдон, лорд Грей, сэр Роберт Вильсон с длинным красным носом, — эти господа принадлежали к партии вигов и были в оппозиции к нынешнему кабинету. Осторожный Ливен принимал их по настоянию Екатерины Павловны, но старался не придавать обеду официального значения.
Семен Романович не любил этих господ главным образом потому, что почти все они не пренебрегали торговыми делами. Он не хотел понять, как могли эти господа
Можайский не сводил глаз с краснолицего сэра Роберта Вильсона.
Вильсона он видел однажды после битвы у Дрездена, на пути в Теплиц. Вернее, видел его фургон, для которого прославленный адмирал требовал усиленного конвоя, упирая на то, что у него в фургоне важные документы воюющих держав. Дежурный генерал приказал дать конвой, но втихомолку говорили, что в фургоне не столько важные документы, сколько доброе вино, хрусталь, разные антики, позаимствованные Вильсоном в сумятице. Его посадили между Можайским и Семеном Романовичем. Он тут же завязал разговор с Можайским о цыганах и цыганских песнях и плясках, которые успел оценить, когда был в Петербурге. Пока лакеи наполняли бокалы, он продолжал воспоминания о России, щеголяя русскими словечками, спрашивал о здоровье Беннигсена, с которым был в большой дружбе, и, немного путаясь в именах и отчествах, называл генералов и придворных, знакомых по России.
Можайский отвечал коротко и вежливо, — мысли его были далеко от этой отделанной темным дубом столовой, освещенной скрытыми в карнизе, свечами и лампами, горевшими молочным, мягким светом. Они назывались алебастровыми и были новинкой.
Как было принято в те времена, за обедом много пили, и еще раз Можайский убедился в ловкости и обходительности Дарьи Христофоровны; она умела поддерживать за столом хорошее настроение, пока ее супруг вел глубокомысленный разговор с сэром Чарльзом Кларком…
— Какое горе… Хлоя еще до сих пор недомогает…
Хлоя была знаменитая гончая сука, принадлежавшая лорду Лаусдону. Далее разговор пошел о достоинствах английских и русских борзых. Можайский глядел на сэра Кларка и вспоминал все, что о нем говорил Семен Романович. Он глядел на его прозрачное, как бы восковое лицо, на трясущиеся щеки и оттопыренную губу и думал, что, несмотря на свою беспутную юность, сэр Чарльз на склоне лет стал ревностным служакой и, вероятно, нет такой подлости и преступления, которых не совершил бы этот англичанин для пользы дела, которое ему доверили.
Внезапно он услышал имя Кутузова и прислушался, потому что имя это назвал Роберт Вильсон.
— Такую живость ума, жизнерадостность, склонность к веселью я редко встречал у людей его возраста… — говорил сэр Роберт. — Вместе с тем он соединял учтивость в обращении с крайней подозрительностью и осторожность с хитростью византийца времен упадка.
— Фельдмаршал долго жил в Париже, — сказала Дарья Христофоровна, — он хорошо изучил национальный характер французов, их неспособность вести долгую и трудную кампанию в незнакомой стране. Он знал, что бездеятельность, бивуачная жизнь в сырости, в холоде повлечет за собой уныние и упадок духа… Это один из секретов его стратегии.