России верные сыны
Шрифт:
На этом их разговор прервался. Послышался стук колес — приехали Сергей Тургенев и Раевский, затем верхом с вестовым примчался Дима Слепцов. Можайский попросил всех в сад. Дочери хозяина встретили Слепцова как старого знакомого. Сергей Тургенев им показался таким же веселым, как Слепцов, только Николая Ивановича и Раевского они дичились, особенно Раевского с его насмешливой улыбкой и мрачным огнем во взоре.
В саду было тихо, цвели розы, и над розами летали стрекозы и пчелы. Пахло жасмином, желтые сережки акаций свисали над посыпанными песком дорожками. Вокруг беседки стоял зеленой стеной дикий шиповник. Густой плющ оплел античные руины, сооруженные в саду по моде
— Здесь, во Франции, — сказал он, — может быть, и кстати эти греческие портики, павильоны Флоры… А у нас, в наших садах подмосковных, уж строили бы лучше старинные терема.
— Терема? — Да вы шутите! — воскликнул Слепцов. — Ну как можно нашим дамам в туалете от Миненгуа войти в русский терем?
— А разве русское платье, сарафан и кокошник не лучше парижских модных платьев? Не на худосочных девах, воспитанных французскими танцмейстерами, но на наших русских красавицах!.. Вот поглядите, — и Тургенев показал на Волгина, — оденьте этого молодца вместо немецкого платья в русский кафтан — красавец, истинный богатырь!
Начался завтрак и шел своим чередом. Мадам Бюрден и ее повариха постарались угодить гостям.
Говорили по-русски и по-французски. Волгин сидел на скамье поодаль.
— Государь приказал выбить мемориальную медаль в память Отечественной войны. На медали изображены наши сословия — дворянин, купец, крестьянин и священник, благословляющий всех троих, и под сей аллегорией надпись: «Мы все в одну сольемся душу». Я спросил у Павла Александровича Строганова: «Ежели все души слились в одну, то как же дворяне могут продавать крестьянские души?» — рассказывал Тургенев.
— Какой же был его ответ? — полюбопытствовал Раевский.
— После того, что сделал русский народ, освобождение крестьян мне кажется легким.
— Но это ответ Строганова, а Строганов не государь.
— От зятя Кутузова, ныне покойного князя Кудашева, я слыхал, как высоко ставил фельдмаршал поведение наших войск за границей. Князь Смоленский полагал, что высокая нравственность наших солдат — главная причина того, что в Европе народ был за нас.
Тургенев говорил по-русски, ему отвечали по-французски, потому не все понимал Волгин и жалел, что до него доходили только отрывки застольной беседы.
Можайский и Слепцов не раз говорили при Волгине о несправедливости, царящей в мире, о беззаконии, о бессовестных и жестоких помещиках, о свободе.
С любопытством Волгин глядел на самого молодого из гостей — черноволосого, стройного, со злой усмешкой на губах, не свойственной его молодым годам.
— Дворянство! — восклицал он. — Разве не было таких дворян, которые говорили: «Мне все равно, кто будет править Россией — Александр или Бонапарт, ежели у меня три тысячи душ…» А крестьяне его вооружались, чем попало, и шли бить неприятеля! Как же мне не стыдиться своего сословия! Указ о вольности дворянства позволяет нам служить за границей иностранным государям, получать от них ленты и ордена, даже чины. Послы русские стареют при иностранных дворах, женятся на иностранках, покупают имения, тратят миллионы… Эти миллионы выколачивают бурмистры из русских крестьян. Когда же их господа окончательно запутаются в долгах, — они не считают зазорным получать подачки из рук иностранных государей. Так как же не стыдиться мне сословия, к которому я принадлежу?
Ему наперебой отвечали Слепцов и младший Тургенев, отвечали по-французски, но вдруг старший Тургенев оборвал их:
— Когда мы будем говорить и писать по-русски?! Давайте же хоть здесь, среди своих, говорить на родном языке. Я видел
— Радостно мне сие слышать, — сказал Раевский. — Не люблю Карамзина, однако запали мне в душу его слова: «Мы никогда не будем умны чужим умом и славны чужой славою… Хорошо и должно учиться, но горе человеку и народу, который будет всегдашним учеником».
Заспорили об университетах Геттингенском, Страсбургском и Московском, где учился Раевский.
— Истинный рассадник просвещения — наш Московский университет, — горячо заговорил Раевский, — взять хоть бы диспуты, есть о чем поспорить и кого послушать! Писали мне, что недавно был диспут о монархическом правлении. Сущность спора — «Монархическое правление есть самое превосходное из всех других правлений». И что же? Студенты открыли диспут восторженными речами во славу греческих республик и свободного Рима до порабощения его кесарем.
— Отрадно слушать такие вести из Москвы, — отозвался Николай Иванович Тургенев. — Молодости свойственны вольнолюбивые мечты, однако не все сохраняют вольные мысли в зрелые годы. Государь наш в молодые годы тоже отдал дань вольнодумству.
Все притихли, прислушиваясь к тому, что рассказывал старший Тургенев:
— Воспитатель государя Лагарп рассказывал мне о письме Александра, писанном в годы, когда он был наследником: «…верховную власть должна даровать не случайность рождения, а голосование народа, который сумеет избрать наиболее способного к управлению государством…» «Когда придет мой черед, тогда нужно будет образовать постепенно народное представительство, которое, должным образом руководимое, и составило бы свободную конституцию…»
Все слушали затаив дыхание.
— «…Constitution libre, после чего моя власть совершенно бы прекратилась…» Писано в 97 году… Но прошло семнадцать лет, и, показывая мне письмо своего державного ученика, Лагарп просил сохранять его в строжайшей тайне… о чем я прошу и вас, господа.
— Начать с «Constitution libre», а спустя семнадцать лет, в Париже, громко с угрозой произнести: «Внешние враги разбиты надолго, будем сражаться с врагами внутренними».
— Кого разумеет государь? — спросил Можайский. Ответа не было. Раевский вдруг нарушил молчание:
— Мой генерал Михаил Федорович Орлов и Матвей Мамонов составили проект конституции тайного Ордена русских рыцарей. У государя отнимается право издавать законы, объявлять войну, заключать мир… Сенат — основа государства… Двести наследственных пэров, магнатов или вельмож государства, четыреста представителей дворянства и четыреста представителей народа…
— Подобие английской конституции, — заметил Можайский. — Только, кто бывал в Англии, тот не видит там благоденствия народного. Английский кабинет — это зловредная олигархия, применяющая для страданий всего мира и для порабощения людей все силы и знания своей нации… Это не мои слова, а одного француза. И он не якобинец и не наполеонист! Но продолжайте, Владимир…