России верные сыны
Шрифт:
Они вспоминали Париж и парижских друзей, потом заговорили о событиях в Вене и конгрессе, о возвращении Наполеона в Париж… Прошло более двух часов, стемнело. Лакей принес свечи.
— …в политике меры, вынужденные обстоятельствами, всегда хорошие и единственно верные… Экономические меры есть в то же время и политические… ибо политика и экономика не разделимы.
Мамонов был так же небрежно одет, как в Париже, не чисто выбрит, воспаленные глаза его глядели в пространство.
Промелькнул адъютант главнокомандующего, с тревогой, как показалось Можайскому, взглянул в сторону Мамонова и скрылся. Не обратив на адъютанта никакого внимания, Мамонов продолжал:
— Сенат, состоящий из дряхлых глупцов в звездах и лентах, не должен быть основой государства. Все должно подвергнуться
Он умолк, потом крепко сжал руку Можайского:
— Рад, что встретились. Нынче утром, гуляя в лесу, я сочинил небольшое стихотворение… стихотворную пьеску. Впрочем, это не поэзия. Я хотел вложить в стих видение будущего. Вернее, мой сон. Слушайте…
И он прочитал медленно, но страстно и с увлечением:
Народ перестанет чтить кумиров и поклонится проповедникам правды… В тот день водрузится знамя свободы на Кремле, — С сего Капитолия новых времен польются лучи в дальнейшие земли. В тот день и на камнях и по стогнам будет написано слово — Слово наших времен — свобода! [14]— Свобода! — повторил Мамонов и задумался.
Вошел смотритель станции и сказал, что он может дать тройку, если капитан Можайский желает ехать без промедления.
14
Стихи, найденные в бумагах М. А. Дмитриева-Мамонова.
Можайский встал и, как ни была для него интересна беседа с Мамоновым, стал прощаться. Неодолимое чувство влекло его в Васенки. Мамонов нисколько не удивился внезапному отъезду. Он пожал руку Можайскому, отодвинул нетронутый ужин, встал и ушел к себе.
В ту минуту, когда Можайский усаживался в возок, к нему, кутаясь в шубу, сбежал швейцарец, врач Мамонова.
— Граф просил вас, когда будете в Москве, пожаловать к нему в дом у Петровских ворот и жить, сколько вам будет угодно.
Можайский просил передать благодарность. Швейцарец вздохнул и с грустью сказал:
— Не радует меня мой добрый пациент… В иные дни он мне кажется мудрейшим из мудрых, а в иные дни он совсем безумный. Я очень привязался к нему, но, правду говоря, боюсь за его рассудок.
Лошади рванули, возок выехал из ворот.
Тройка мчалась по дороге к Новгороду. Можайский долго еще думал об этой встрече и стихотворении, которое ему прочитал Мамонов. Нет, конечно, он в здравом уме и, подобно своему великому соотечественнику Радищеву, — зрит сквозь века. Несчастье Мамонова — его богатство. Родичи его ждут не дождутся наследовать ему или при жизни похитить его богатство, объявив его безумным… Он не безумец, а видит будущее… «Слово наших времен — свобода…» Слово будущего.
53
Вот уже полгода Федор Волгин на родине.
Его увезли в чужие страны подростком. Он возвратился взрослым, грамотным, вольным человеком. Был на войне, видел Лондон и Париж, проехал много городов. Возвращаясь на родину, в первом русском городе он увидел триумфальную арку. На ней было начертано: «Храброму российскому воинству». Сто триумфальных арок были воздвигнуты в городах, лежавших на пути русских войск из-за границы.
Волгин не раз обгонял возвращающиеся полки. Шли победители, шли освободители Европы — те, кого встречали с цветами в городах Тюрингии, Силезии, Богемии. Они шли по родной земле. Леса пламенели осенним золотом. Издалека, из окрестных деревень, сбегался народ, собираясь по обочинам дороги. Крестьяне и крестьянки глядели в загорелые лица солдат, на шрамы и рубцы на мужественных лицах воинов, выносили им хлеб, молоко, квасок. Окрестные помещики приезжали на бивуаки, звали к себе офицеров. К ним ехали охотно, предвидя славный ужин. Приятно было чувствовать себя дорогими гостями, рассказывать о сражениях, о своих подвигах, действительных и мнимых, о чужих землях, о мирных победах
Человек богатырского сложения, одетый в немецкое платье, с георгиевским крестиком в петлице сюртука, тоже привлекал внимание людей. Пока станционный смотритель с удивлением рассматривал подорожную, подписанную российским послом генерал-адъютантом князем Ливеном, данную крестьянскому сыну мещанского сословия Федору Иванову Волгину, пока меняли лошадей, Волгин с любопытством читал «Правила для проезжающих на почтовых лошадях». Из сих правил он узнал, что проезжающим строго запрещается чинить станционным смотрителям притеснения и оскорбления или почтарям побои. Узнал Волгин, что за такие поступки будет взыскиваться по двадцать восемь рублей и одной седьмой копейки серебром за каждый в пользу почтовой экономической суммы; что «почтарь не должен гнать скорее лошадей против положенного времени, а в случае понуждения его к тому побоями, он оставляет едущего на дороге или, по прибытии на станцию, доносит о том почтовому начальству, которое, в случае неответственного состояния виновного, предоставляет его местному начальству».
Правила были подробные, многословные, и Волгин успевал прочитать их дважды, пока ему, по «неответственному» его состоянию, подавали некрытую бричку, взыскав до следующего перегона по две с половиной копейки за версту. Впрочем, на легкой бричке он полагал скорее доехать до Новгорода.
Порой вместо почтовых станций и постоялых дворов он останавливался в крестьянских избах. Принимали его радушно, расспрашивали, где был, что довелось ему видеть и в каких сражениях отличился.
Пятнадцатилетним подростком он оставил родину. На первый взгляд как будто ничего не изменилось на родной земле, но, толкуя с крестьянами, с дворовыми людьми, он почувствовал перемену в этих людях. Эти люди пережили Отечественную войну, они видели нашествие двунадесяти языков, не покорились нашествию и изгнали чужеземцев. Не приказ начальства, а иное чувство заставило этот народ взяться за оружие. Они спасли свое отечество в годину бедствий, и это останется в памяти людей на веки вечные.
На тридцать пятый день путешествия Волгин приехал в Васенки.
Как ему наказал Можайский, он прежде всего повидал Екатерину Николаевну. Волгин увидел её совсем не похожей на ту, которую встречал во Франкфурте, в госпитале. Тогда она в тоске и отчаянии ожидала смерти любимого человека. В Васенках же показалась Волгину успокоившейся, хотя и печальной. Она обрадовалась письму Можайского, долго расспрашивала Волгина об Александре Платоновиче, и когда отдала Волгину ответное письмо, то как будто колебалась, нужно ли ей отвечать. Казалось ей, что бури прошли над ее головой, настала тихая пора уединения, что она так и угаснет в глухой деревеньке. Где-то очень далеко, за тридевять земель, был Лондон, был Париж и Можайский. А здесь была деревенька в двадцать дворов, крестьяне, у которых еще не изгладилась память о сварливой и сумасбродной, жестокой помещице. Наследница ее была совсем не похожей на тетку, жила в деревянном флигельке в саду, лечила больных и читала книги ребятишкам. Скромная жизнь новой владелицы Васенок — молодой, красивой вдовы с романтической историей в прошлом — вызывала любопытство соседей. Екатерина Николаевна не ездила к соседям под предлогом траура. К ней тоже приезжали редко, и, прожив три дня в Васенках, Волгин неохотно собрался в Святое, в село, где теперь помещиком был Можайский, но хозяйничал отставной коллежский асессор. Но прежде он побывал в городе, в опекунском совете.
Вольный человек из крестьян, которому даны большие полномочия помещиком, в те времена не был редкостью. Его сочли приказчиком нового владельца усадьбы Святое, гвардии капитана Можайского. Но когда из Лондона пришел приказ уволить отставного коллежского асессора, распустить дворню, кроме самых нужных людей, и заменить барщину легким оброком, окрестные помещики забеспокоились. Один из богатейших помещиков губернии, которого здесь помнили юношей, почти отроком, заводил опасные новые порядки. Но только что кончилась война, носились слухи о переменах; слова, которые обронил император Александр в салоне мадам де Сталь, дошли сюда в преувеличенном виде.