России верные сыны
Шрифт:
Страхи помещиков оказались напрасными, однако, под впечатлением тревожных слухов, о новшествах помещика Можайского говорили недолго.
Коллежский асессор уехал в негодовании, укорял Можайского, которого никогда не видал в глаза, в неблагодарности, кончил же тем, что написал письмо с просьбой дать ему пять тысяч на первое обзаведение в благоприобретенной им за время управления усадьбе.
Волгин хозяйничал неохотно. Крестьяне глядели на него с опаской. Управитель из крестьянских сынов не обещал им ничего хорошего: стало быть, выслужился, если его
В начале марта 1815 года весна еще совсем не чувствовалась в этих краях. В лютый мороз Волгин выехал на ладном дончаке из Святого в Васенки. Дорога была недальняя, хорошо знакомая. Не раз он проезжал здесь летом, спускаясь в глубокий лесной овраг, слушая шум вековых сосен. Он знал, что, поднимаясь из оврага, увидит занесенные глубоким снегом поля, потом на пригорке появится синий купол сельской церкви, помещичий дом — усадьба барона Вревского, потом снова проселок и леса, леса… У замерзшей реки, которую можно только угадать по старым, наклоненным к реке ветлам и ветхому мостику, будет деревенька, сельский погост и чуть подальше березовая аллея и сад. Среди оголенных яблоневых деревьев и кустов смородины и малины деревянный дом с четырьмя колоннами. Он приедет только к вечеру, и огонек будет светиться в двух окнах между колонн. Его встретит казачок Митя, примет коня и с важностью скажет: «Пожалуйте в зало, Федор Иванович».
И Федор Иванович пройдет прямо в зал, где стоят старенькие клавикорды и горит стенная масляная лампа. Тут, как бы ненароком, выбежит к нему Паша, девушка Екатерины Николаевны, синеглазая и румяная, с льняными волосами и тоненьким, чуть не детским голоском, и они успеют поцеловаться до тех пор, пока появится Екатерина Николаевна.
— Что это вас так долго не было, Федя? — спросит Екатерина Николаевна, хотя он приезжал всего три дня назад.
Тем временем Паша принесет в серебряном стаканчике крепчайшей наливки. Оно понятно: человек с мороза, двадцать четыре версты верхом…
Так было и на этот раз. Только двух гостей ждала с нетерпением Екатерина Николаевна — Федора Волгина и соседа, отставного майора, однорукого ветерана Петра Ивановича Дятлова.
Она любила слушать Волгина, рассказы о его жизни и странствиях с Можайским. С любопытством она узнавала о его друзьях, об их беседах, о вольности, о крепостном состоянии крестьян. Все это казалось ей странным и неожиданным. Она знала другого Можайского — молодого человека, увлеченного придворной жизнью, странствиями, мечтами о военной славе.
Рассказы Волгина слушала и Паша; розовая, сияющими глазами она глядела на большого и умного человека, который столько видел на свете и столько знает и глядит на нее добрым и ласковым взглядом.
В тот вечер Волгин приехал не просто проведать Екатерину Николаевну и не для того, чтобы увидеть Пашу, а за советом и помощью.
Месяц назад Петр Иванович
— Павел Васильевич рассказывал мне, как корабли их готовят в Кронштадте, медную обшивку делают, она крепости прибавляет против льда. А я видал, как в Англии китобойные суда строят. Нехитрое дело. Вот бы мне к нему в Кронштадт собраться!.. А там и в плавание. К тому времени Александр Платонович приедет и уволит меня из управителей…
— А не жалко будет вам расставаться с Александром Платоновичем, с нами? — она взглянула на Пашу, которая, опустив голову, глядела в угол.
— Так ведь, пока соберутся в плавание, не год пройдет, а поболее.
— Ну что ж, если вам здесь не сидится, можно написать письмо Павлу Васильевичу. Я думаю, он вас с собой возьмет, он меня про вас расспрашивал… А письмо я сейчас напишу, вы отвезете его сами на почтовую станцию, в город.
Она вышла, оставив Федора Волгина с Пашей, и это было сделано тоже не без тайного умысла.
Волгин встал, подошел к Паше, большими, сильными руками нежно обнял ее и поглядел в глаза. Он спросил, пойдет ли она за него. Она заплакала.
— Ты вот куда глядишь, Феденька… Уедешь — как же я без тебя буду?
Он сказал Паше, что любит ее и будет любить, где бы он ни был и как бы далеко ни уехал. И он знает, что она, его жена, не забудет его. А сидеть на месте, в управителях, он не может и давно мечтает о странствиях в дальних морях.
Вернулась Екатерина Николаевна и принесла письмо для Игнатьева.
В тот вечер зашел разговор о Париже. Екатерина Николаевна опять удивлялась, как разумно судит о политических делах простой русский человек.
— Солдат солдату говорит: «Бонапарт хоть из простых был, а королями и принцами командовал, не то что твой Дизвитов», — они короля Людовика Дизвитовым зовут…
Екатерина Николаевна посмеялась над этой кличкой. Dix-huit: (диз-юит — восемнадцать) — отсюда пошла кличка, которой называли русские солдаты Людовика XVIII.
— А другой ему в ответ: «Твой Бонапарт пошел на Русь войной, — вот и сидит на море, на окиане, на острове на Буяне, как бык печеный, ест чеснок моченый…»
Еще больше смешило Екатерину Николаевну, как русские солдаты перекрестили французские селенья: Като Камбрези называлось у них Коты, Валансьен — Волосень, Фонтенебло — Афонькино.
Так беседовали они до ужина. За окном была темная зимняя ночь, — метель собиралась уже с утра. После ужина Волгин собрался уезжать. Поглядев в окно, Екатерина Николаевна сказала:
— Оставайтесь, Федя, куда ж вы в такую метель поедете?
— Русский человек метели не боится, — ответил Волгин. — Наша зимушка-зима… сколько лет я ее дожидался! Не то что тамошняя слякоть да сырость…