России верные сыны
Шрифт:
…Александр искал уединения, он тосковал о «верном друге» Аракчееве.
Он нашел себе собеседника — неумного, упрямого, но отличавшегося от других тем, что не нуждался в милостях Александра. То был герцог Веллингтон, он же барон Дуэро, виконт Талавера, князь Сиудад Родриго, князь Виттория. В минуты откровенности Александр говорил ему: «Меня окружают эгоисты, они пренебрегают добром и интересами государства, они хотят только почестей…» Но и эти минутные разочарования в своих приближенных были игрой, он любил разыгрывать роль разочарованного повелителя
Редко приходилось ему гулять по дорожкам дворцового сада, кормить лебедей в пруду. Он представлял великую, могущественную страну, его порывались видеть, к нему стремились, ему писали жалостные письма. Это нравилось Александру. Иные письма читал он сам, иногда даже отвечал на них, — это были письма известных в Париже женщин, к тому же молодых и красивых. Другие письма он отдавал в канцелярию, и в обязанности Можайского входило отвечать художникам, жаждущим запечатлеть лик русского царя, благодарить от лица императора поэтов, посвящавших ему оды, отвечать изобретателям, предлагающим русской армии «пули, наверняка попадающие в цель». Количество важных бумаг, которые должны быть доложены императору, было так велико, что Александр иногда бросал их на пол и, топая ногами, кричал:
— Все брошу и уеду в Россию!
2 апреля 1814 года в Елисейском дворце увидели необычных посетителей.
В мундирах польского войска, украшенных знаками Почетного легиона, в большом зале дворца ожидали выхода Александра штаб-офицеры — поляки, сражавшиеся на стороне Наполеона.
Первыми оправа стояли генерал Сокольницкий и полковник Шимановский. Александр, с приветливой улыбкой, протянул руку генералу и некоторым заслуженным офицерам. Они не ожидали такого ласкового приема, смутило их только присутствие великого князя Константина Павловича. Он стоял, как деревянный, сдвинув мохнатые брови, и угрюмо глядел в пол.
Александр обнадежил поляков:
— Армия польская сохраняется и возвращается в Польшу. Командовать польской армией будет мой брат…
На поляков точно повеяло холодом. Они слышали о сумасбродстве и неукротимом характере Константина, он не мог ужиться ни с Суворовым, ни с Кутузовым, даже податливый Барклай удалил его из Витебска под благовидным предлогом, а Растопчин не задумался удалить его из Москвы.
Генерал Сокольницкий и офицеры в тяжелом раздумье покинули дворец, они предвидели немалые беды от этого назначения.
9 апреля того же года Тадеуш Костюшко писал Александру и просил дать всеобщую амнистию полякам, даровать свободную конституцию, учредить в Польше народную школу для крестьян, где воспитанники содержались бы на счет правительства, и уничтожить крепостное право с наделением крестьян землей. Крепостное право Костюшко полагал уничтожить не сразу, а в течение десяти лет.
В ту парижскую весну Александр был уверен, что польские дела устроятся в лучшем виде, и 3 мая 1814 года он ответил Тадеушу Костюшко:
«…я надеюсь осуществить возрождение храброй и почтенной
Но помощником в «возрождении» польской нации оказался Константин Павлович.
В день 2 апреля Можайский был на дежурстве в Елисейском дворце. Он видел возвращавшихся после приема во дворце польских офицеров. Стефана Пекарского не было среди них, да Можайский и не ожидал видеть его здесь, на приеме у Александра. Стефан Пекарский, видимо, искал других путей, чтобы служить своей отчизне.
…Александра Павловича интересовало все, что о его особе писали иностранные газеты и журналы; Можайскому было приказано составлять для царя выписки. Не только политические статьи интересовали Александра, но и, казалось, маловажные сведения, например — как описывали парижские журналисты внешность и прическу царя. Его очень раздосадовала статейка в одном английском журнале, в которой было написано, что у царя редкие белокурые волосы, иными словами — лысина. Лысина у Александра была ранняя, так же как у брата его Константина. Братья стали лысеть еще в молодые годы, при отце Павле Петровиче, когда военные смазывали салом и обильно пудрили волосы.
Другая газета писала о царе, что он, рисуясь перед подчиненными своим бесстрашием, любил появляться в опасных местах на поле битвы только для того, чтобы его просили удалиться.
Можайскому не нравилась такая служба, он с охотой бы ушел к Ермолову, но его по-прежнему мучили головные боли — последствие раны. Волгин призывал к нему доктора Вадона, но тот не столько лечил его лекарствами, сколько беседами о делах политических.
Федя Волгин был свободен чуть ли не весь день и целыми часами бродил по городу.
Париж того времени, особенно в центральной части, выглядел совсем иначе, чем в наши времена, после того как Гаусман проложил через центр широкие улицы.
В те времена центр Парижа был лабиринтом узеньких, извилистых улиц и закоулков. Местами улицы походили на ущелья; верхние этажи выдавались над нижними, от дома к дому тянулись веревки, на которых сушилось белье. Великолепные новые здания чередовались со старинными, невзрачными, покосившимися домами, помнившими времена Генриха IV. Грязь никогда не просыхала на улицах, по утрам здесь пастух гнал своих коз, тут же доил и продавал козье молоко хозяйкам.
Тысячи лавчонок гнездились в этих улицах, и что это были за лавчонки — стул, жаровня с углями, кусок коричневой парусины или огромный зонт вместо крыши! Тут торговали телячьими легкими, рыбой, овощами, чернилами, крысиным ядом и устрицами, кремнями для огнива и для ружей. Здесь ютились штопальщицы, уличные портные, чистильщики обуви, которым было много работы, особенно после дождя. О парижских мостовых хорошо было сказано в народной поговорке: «Париж — рай для женщин, чистилище для мужчин и ад для лошадей».