Россия без Петра: 1725-1740

Анисимов Евгений Викторович

Как вспоминал два года спустя датский посланник Вестфален, именно он предложил австрийскому коллеге Рабутину план этого брачного союза: «Дайте ему (Меншикову. — Е. А.) понять, говорил я, что в его руках прекрасный случай возвести свою дочь в сан царицы Всероссийской, выдав ее замуж за царевича; добудьте какое-нибудь письмо от императора (Карла VI. — Е. А.), способное убедить его в согласии императора на такой брак, обнадежьте его в то время… а я найду случай внушить князю все эти мечты, дабы они охватили его сердце, прежде чем вы заговорите формально о возможности их осуществления»⁵.

Рабутин использовал совет, написал в Вену, получил необходимое письмо с гарантиями и «добрую сумму денег» для «взбадривания»

Меншикова. Думаю, что Вестфален не фантазирует, и все это можно проверить по венскому и копенгагенскому архивам, где хранится переписка послов при русском дворе. Из «Повседневных записок» также известно, что светлейший, против обыкновения, посетил 10 марта Рабутина. Воодушевленный поддержкой Цесаря, Меншиков стал действовать более решительно и открыто. Происходило это примерно во второй половине марта 1727 года. Младшая дочь Саша, четырнадцати лет, по какой-то причине для высокой цели не подошла, и к браку с царем была определена старшая — пятнадцатилетняя Мария, за год до этого помолвленная с графом Петром Сапегой.

Знатный польский шляхтич граф Ян Сапега, староста Бобруйский, приехал в Петербург в 1720 году и попросил у Меншикова руки его дочери для своего сына Петра, Польщенный предложением, вчерашний простолюдин Меншиков согласился — ведь недаром он выводил свою мифическую, придуманную льстецами генеалогию от древнего польского рода. До замужества девятилетней Марии много еще должно было утечь невской воды, Сапеги же прочно поселились в Петербурге, пользуясь покровительством и светлейшего, и самой императрицы. Как и во многом другом, Александр Данилович и тут не знал меры: по его ходатайству 10 марта 1726 года Ян Сапега, не совершивший ни единого подвига на поле брани, стал генерал-фельдмаршалом русской армии, кавалером ордена Андрея Первозванного, а его сын, жених Марии, — камергером. А через день в присутствии Екатерины и всего императорского двора состоялось обручение Петра Сапеги и Марии Меншиковой, получившей в приданое поместья и 100 тысяч рублей.

И вдруг весной 1727 года произошла резкая перемена — помолвка была аннулирована, императрица дала согласие на брак Марии Меншиковой и великого князя Петра. По сообщениям дипломатов, обе цесаревны, Анна и Елизавета, и Голштинский герцог умоляли царицу отменить свое решение. Они понимали, чем грозит им превращение Меншикова в тестя будущего царя Петра II. Но Екатерина остается глухой к просьбам дочерей и зятя. В чем же дело? А в том, что в него вмешался Амур…

Как ни больна была императрица Екатерина (Маньян 19 апреля писал, что «государыня до того ослабла и так изменилась, что ее почти нельзя узнать»), юноши ей нравились, как и прежде, и она все пристальней поглядывала на симпатичного жениха Марии Меншиковой. Вестфален вполне определенно пишет: «Государыня прямо отняла Сапегу у князя и сделала своим фаворитом, намереваясь, как скоро он прискучит, поженить его на своей племяннице (Скавронской. — Е. .). Это дало Меншикову право заговорить с государыней о другой приличной партии для своей дочери, причем он осмелился предложить брак княжны с молодым царевичем. Царица была во многом обязана Меншикову. Старый друг ее сердца (son ancien ami de coeur), он ее — простую служанку в своем доме — представил царю (Петру I. — Е. А.) сначала в качестве фаворитки, затем немало содействовал решению государя признать ее супругой, он же вместе с Толстым, наконец, возвел ее на престол Всероссийский»⁶.

Одним словом, два «старых сердечных приятеля», тесно связанные почти четверть века, доставили друг другу последнее удовольствие — совершили дружественный «обмен»: жениха Марии взяла себе императрица, а Меншиков получил в женихи своей дочери великого князя.

Секрет этот утаить не удалось — дочери светлейшего было запрещено видеться с Сапегой, а тот уже не выходил из дворца до дня смерти царицы.

Вероятно, через наушников и соглядатаев Александру Даниловичу стало известно, что его ловкий план был крайне недоброжелательно встречен в кругу его же ближайших сподвижников. Их понять можно: П. А. Толстой — главный следователь по делу царевича Алексея — осознавал всю опасность

восшествия на престол сына казненного царевича, а также возвращения из монастыря бабки великого князя — бывшей царицы Евдокии Лопухиной. Не могло быть иллюзий относительно будущего и у других беспородных «птенцов» Петра Великого, которых несомненно оттеснили бы от подножия трона родовитые друзья Петра II. Тревожился за свое будущее генерал И. Бутурлин, который привел гвардейцев к Зимнему дому в ночь смерти Петра I. Волновался вчерашний денщик царя, а ныне влиятельный хозяин столицы — генерал-полицмейстер граф А. Девьер. Не мог спокойно спать и обер-прокурор Сената Г. Скорняков-Писарев.

«Птенцы» нервничали не напрасно — Меншиков не был им защитником или приятелем, его растущая день ото дня власть беспокоила их сама по себе, а его намерения блокироваться с «боярами» яснее ясного говорили о том, что за ветеранов 1725 года он в случае чего не только не вступится, но и предаст их всех. К тому же его бывшим «товарищам по партии», которым близкая опасность обострила политический нюх, было очевидно то, чего не видел светлейший: ослепленный грандиозными перспективами родственного союза с Петром II, он не ощущал, сколь велика вероятность проигрыша в столь рискованной игре. Бутурлин, как показали материалы расследования, провидчески говорил Девьеру: «Не думал бы он (Меншиков. — Е. А.) того, что князь Дмитрий Михайлович и брат его (М. М. Голицын — Е. А.) и князь Борис Иванович Куракин, и их фамилии допустили его, чтоб он властвовал; напрасно он думает, что они ему друзья…»⁷

Нельзя сказать, что в среде «птенцов» зрел заговор; пока велись лишь общие разговоры о будущем, о том, что нельзя допустить прихода к власти великого князя и для этого нужно убедить Екатерину, чтобы она немедленно составила завещание в пользу Елизаветы, а то, говорил Карл Фридрих, «нам всем несдобровать».

Здоровье императрицы между тем все ухудшалось. С конца апреля Меншиков фактически не покидал дворца и как только узнал о зреющем заговоре, он сразу же приступил к превентивным действиям. «Князь, — писал Вестфален, — понял, как опасно было бы ожидать кончины государыни, не обеспечив престола за будущим зятем. Он решился на чрезвычайный шаг: от имени царицы приказал арестовать графа Девьера — человека, которого всегда ненавидел». Саксонский посланник сообщал, что Меншиков сам с караульным офицером захватил генерал-полицмейстера прямо во дворце, причем Девьер пытался заколоть свояка шпагой. (Девьер был женат на сестре Меншикова.)

26 апреля 1727 года комиссия во главе с Г. И. Головкиным и Д. М. Голицыным допросила Девьера по «пунктам», явно составленным на основе чьего-то доноса.

Ответы Девьера, конечно, не удовлетворили светлейшего, и он добился указа императрицы о розыске, то есть пытке, бывшего генерал-полицмейстера, с тем «чтоб он объявил всех сообщников». Беспристрастные «Повседневные записки» Меншикова фиксируют, что светлейший в этот день — 26 апреля — «имел тайную беседу» с Головкиным и Д. М. Голицыным⁸. Вероятно, руководители сыскной комиссии приезжали к Меншикову с отчетом и получили новые инструкции. После этого Девьер был подвергнут пытке и дал нужные следствию показания на человека, которого Меншиков считал главным организатором заговора, — на П. А. Толстого.

И хотя никакого заговора еще не было, опасения Меншикова понять можно — Толстой был опытнейшим интриганом, умевшим всегда остаться в тени. Кампредон писал о нем: «Толстой — человек тонкого ума, твердого характера и умеющий давать ловкий оборот делам, которым желает успеха». Да и сам Меншиков раньше в разговоре с Кампредоном назвал Петра Андреевича «истинным итальянцем, нашим и вашим». И теперь он понимал, что если не сумеет нейтрализовать Толстого, то может проиграть. Вероятно, он помнил то, что говорил Петр Великий о своем вернейшем подданном: «Петр Андреевич Толстой во всех отношениях человек очень ловкий, во всяком случае, имея дело с ним, не мешает держать добрый камень в кармане, чтобы разбить ему зубы, в случае, если бы он вздумал кусаться»⁹.