Россия и современный мир №1 / 2018
Шрифт:
Однако не вышеописанные сообщения американского посла представляют собой наибольший интерес, а его личные размышления на тему возможности проведения реформ в России. Генри Миддлтон относился к числу пессимистов в отношении перспектив либерализации императорского режима. По его мнению, реформы давно уже назрели, однако существуют серьезные сомнения, что они немедленно улучшат состояние дел в стране, так как «в кругах, которым принадлежит реальная власть, царит дурманящее невежество, а проблеск разума так мал, что борьба за реформы может стать настоящим бедствием, избежать же его можно, только проявляя большую осторожность и не применяя никаких провокационных мер». Кроме того, по мнению американского посла,
Генри Миддлтон, как и маркиз де Кюстин 13 лет спустя [21, p. 22], увидел Россию в категориях «извечности» и «постоянности», отказывая даже декабристам в западной цивилизованности, замечая, что «безрассудство» вооруженных выступлений заговорщиков «может быть точно оценено только теми, кто хорошо знает склонности и чувства русских, а иначе можно воспринять это событие как действия преступников, сошедших с ума от своих амбиций» [2].
Политический режим России, по мнению американского посла, в принципе не может быть модернизирован и либерализован, потому что ее народ находится на таком уровне цивилизации и образованности, что отвергает саму мысль о какой-либо другой форме правления, кроме деспотического абсолютизма [там же].
Таким образом, как верно заметил американский исследователь М. Раев в комментариях к размышлениям Миддлтона, «автократия – единственная подходящая форма правления для России, а Россия – самая подходящая страна для тирании» [55, p. 288]. Американский посол настолько эссенциализирует эту формулу, что пытается осмыслить вообще всю структуру российского общества через нее, выстраивая трехчастную модель по принципу матрешки, где император безраздельно правит дворянством, имеющим столь же обширную власть над собственными крестьянами: «Я склоняюсь к мысли, что привычка к повиновению сидит так глубоко, что даже не требуется сильного руководства, чтобы держать всех в подчинении, тем более это уже стало второй натурой. Добавлю, кажется самым естественным, что настоящая знать склонится к союзу с самодержавием, чтобы использовать выгоду крепостничества [2].
Исходя из этого, прочность всей государственной структуры будет зависеть не от того, когда и насколько либеральными будут реформы. Прочность структуры будет зависеть от того, насколько российская власть как «единственный европеец» (согласно афоризму А.С. Пушкина) окажется осторожна и аккуратна в реализации своих замыслов в стране, где любое покушение на «извечные» порядки будет грозить крушением всей конструкции. Вот поэтому демарш декабристов, блестящих представителей молодого дворянства (того самого сословия, которое выступает медиатором между властью и народом), вызывает смятение дипломата, характеризующего их не «сумасшедшими преступниками», но беспечными мечтателями, ослепленными идеалами.
В этом отношении симпатии Миддлтона находятся целиком на стороне российских императоров, вынужденных искать разумные выходы из неразрешимой дилеммы тирании и либерализма. Так, он высоко оценивает попытки Александра I хотя бы частично облегчить состояние населения в стране: «Если бы было найдено реальное средство, с помощью которого можно было защитить гражданские свободы населения России, то Александр I, который, как известно, ценил абсолютную власть только как способ делать добро, несомненно, испробовал бы его. Но такова сила обстоятельств и побочных влияний, что он редко был способен довести до конца какие-либо даже незначительные реформы в своем государстве» [2].
Даже поворот Александра I от либеральных настроений начала его царствования к более консервативной политике не смог разрушить положительный образ монарха в глазах американского посла. Охранительный характер последних лет правления усопшего императора Миддлтон объясняет зловредным «иностранным наущением», заставившим его опасаться нововведений [там же]. Той же благосклонностью пользуется
Подобный пессимизм в отношении возможностей перспектив российской модернизации можно было обнаружить и на страницах американских газет. «Смерть Александра была последним вздохом перед смертью надежд на цивилизацию», – отмечал автор заметки в «Найлз Уикли Реджистер». Подхватывая один из слухов, окружавших восстание декабристов, он продолжал: «Последние два года представители знати, за исключением тех, кто был в непосредственном фаворе двора, образовали союз, дабы принудить императора пойти на уступки для блага народа». Боясь вероятного политического поражения, император уехал в Таганрог, где скоропостижно скончался, смешав все планы заговорщиков [47], которых после открытия заговора ожидал арест и неминуемая расправа.
После публикации «Донесений Следственной комиссии» дискуссия о возможности модернизации продолжилась во многом через комментирование официальной позиции русских властей. Стоит напомнить, что правительство нового императора стремилось представить события на Сенатской площади как аномалию, акцию группы дворян-офицеров, не имевшую глубоких корней и связей в народе, а значит, отличную от европейских и южноамериканских революционных движений [22; 15, с. 165–167]. В этой связи важно отметить стремление российских властей сгладить возникшие из-за кризиса междуцарствия проблемы в высшем свете петербургского общества и сохранить легитимность нового правления как в глазах собственного дворянства, так и перед иностранными наблюдателями [23].
Это стремление особенно явно видно в обзоре 1830 г. «Америкэн Эннюал Реджистер», посвященном событиям в России за предыдущие несколько лет: «Вступление [Николая I] на престол было отмечено военным восстанием, которое было немедленно подавлено благодаря его личной энергии и присутствию духа, хотя оно и было связано с грозным заговором, организованным против его предшественника и жертвами которого должна была стать вся семья Романовых. <…> Победив мятежников из числа его армии, он проявил самое благородное из качеств – мягкость – по отношению к ним, а также показал свое отвращение к бессмысленному пролитию крови. “Они не сделают из меня ни тирана, ни труса”, – таким было достопамятное заявление, сопровождавшее помилование многих осужденных на смерть» [16, p. 279–280].
Эта характеристика почти дословно повторяет цитированные выше реляции Миддлтона из Санкт-Петербурга, не оставляя сомнений по поводу основного источника сведений о декабристах в Америке, коим являлось российское правительство.
Тем не менее следует сказать, что намерение убедить иностранную публику в случайности восстания вследствие заблуждений его участников и в справедливом милосердии по отношению к ним удалось лишь частично.
Автор заметки в «Нэшнл Интеллидженсер» отмечал, что организаторы восстания – офицеры и представители знати, «чьи варварские (barbarous) имена необязательно особо оговаривать», основали в 1817 г. секретное общество, чьей целью было «изменение существующих институтов (institutions) в империи». Мотивом, двигающим заговорщиками, стала «извращенно понятая (ill understood) любовь к стране». Само восстание (eruption) упоминается лишь вскользь, маркируя пренебрежительное отношение к нему автора заметки, не придающему ему большого значения. В заметке утверждается, что точность доклада комиссии не вызывает сомнений, так как «на всем ее протяжении ощущается сдержанность и беспристрастность». Тем не менее автор высказывает удивление по поводу того, что столько масштабная и амбициозная организация была обнаружена так поздно [41].