Россия и современный мир №2 / 2017
Шрифт:
К этой концепции Трубецкой добавил целый ряд подробностей, в частности о том, что на пути к благородным целям тайного общества стоял не желавший помогать правительству злодей – Пестель, злой и жестокий человек, мечтавший только о личной диктаторской власти. «Он обрекал смерти всю высочайшую фамилию… Он надеялся, что государь император не в продолжительном времени будет делать смотр армии, в то же время надеялся на поляков в Варшаве, и хотелось ему уговорить тож исполнить и здесь», – утверждал князь.
И деятельность Северного общества, и собственное участие в подготовке Сенатской площади князь объяснял стремлением «остановить Пестеля»: «Я имел все право ужаснуться сего человека <…> Мне казалось достаточною та уверенность, что он без содействия
Конечно, этим показаниям верить нельзя. Отношения Пестеля и Трубецкого были плохими во все периоды существования тайных обществ начиная еще с Союза спасения. Обвиняя Пестеля, князь выгораживал себя. Кроме того, он стремился отвести подозрения от своего друга С.И. Муравьева-Апостола, поскольку надеялся, что тому удастся осуществить восстание и вызволить его из тюрьмы [4].
Естественно, следствие Трубецкому не поверило: его концепция не вошла в «Донесение Следственной комиссии». Однако к Пестелю, не принимавшему участия в восстании, арестованному на юге 13 декабря 1825 г. и доставленному в столицу 3 января 1826 г., и у следователей, и у императора было много вопросов.
Сразу же по приезде в столицу Пестель был допрошен императором и согласился давать признательные показания. На допросе 4 января он подробно рассказал о тайных обществах и их планах. «Первоначальное намерение общества было освобождение крестьян, способ достижения сего – убедить дворянство сему содействовать, и от всего сословия нижайше об оном просить императора». Поздние общества хотели «введения в государство конституции» [25, с. 79, 81]. Достичь же этого предполагалось с помощью военной силы. Кроме того, он – в общих чертах – и дал следствию схему развития заговора, которой историки пользуются до сих пор.
На следствии руководитель Южного общества рассказал и о собственных политических взглядах, и о «Русской Правде», и в итоге – о собственных цареубийственных планах. В его изложении антиправительственное движение выглядело чисто идеологическим, сводилось к спорам о будущем России и о возможных путях достижения этого будущего.
Концепция Пестеля вполне устроила следствие. Она позволила, с одной стороны, свести заговор декабристов к «забавам взрослых шалунов», к безобидной болтовне о формах правления. С другой стороны, разделение заговорщиков по степени участия в обсуждении цареубийства оправдало в глазах общества смертные приговоры. Восстания же в Петербурге и на юге выглядят в этой концепции случайностью, спровоцированной смертью Александра I.
Вопросы подследственным уже с января 1826 г. задавались в рамках этой концепции. Любая их попытка по-другому описать заговор пресекалась. Так, не привлекло внимание следствия письмо к императору М.П. Бестужева-Рюмина. В письме заговорщик просил аудиенции, чтобы рассказать, в частности, «об организации выступления, о разных мнениях общества, о средствах, которые оно имело в руках… о Польше, Малороссии, Курляндии, Финляндии» [22, с. 42–43].
Именно концепция Пестеля легла в основу «Донесения Следственной комиссии». И хотя – по устоявшейся традиции – почти в каждом исследовании «Донесение» критикуется, нельзя не отметить, что именно оно до сих пор изучается в школе. Вслед за Пестелем и Блудовым и современники, и историки повторяли и повторяют и канву событий, и тезис об идеологическом характере движения декабристов. Разговоры о возможном цареубийстве, описанию которых много места отдал Блудов, стали в глазах советских историков безусловным свидетельством «революционности» декабристов.
Естественно, на современном этапе развития декабристоведения возникла необходимость по-новому осмыслить феномен декабризма.
Тайные декабристские организации – и в этом безусловно прав Пыпин – не были в русской истории явлением исключительным. Они – часть общественного движения Александровской эпохи. Исследователь В.М. Бокова насчитала
И, конечно же, из заседаний тайных обществ – и в этом опять-таки правы и Блудов, и Пыпин – вооруженные восстания никак не вытекали.
Однако большинство участников восстаний были офицерами, многие из лидеров заговора к тому же прошли войну и заграничные походы. И они, конечно, прекрасно понимали, что разговорами о «благе отечества» сменить власть невозможно. Анализ армейских документов 1820-х годов позволил сделать вывод о том, что лидеры движения – и прежде всего Пестель – занимались реальной подготовкой к военному перевороту в России. Армейский заговор, в котором действовали как те, кто состоял в тайных обществах, так и те, кто формально в них не участвовал, был вполне серьезным. Он строился не вокруг тайных обществ, а вокруг популярных в армии генералов П.Х. Вит-генштейна, П.Д. Киселева, А.Г. Щербатова и некоторых других. В заговор были вовлечены многие чиновники интендантской и квартирмейстерской служб Русской армии. Для подготовки военного переворота его лидеры использовали не только свое служебное положение, но и подкуп и шантаж.
Именно следствием деятельности этого заговора стали обе попытки произвести революцию в России [6; 7, с. 15–97, 243–319]. Однако полная картина этого армейского заговора осталась неизвестной следователям – собственно, они и не ставили своей целью докопаться до истины. Им совершенно не нужно было показывать и России, и Западу, что Российская армия, традиционная опора трона, плохо управляема, коррумпирована и настроена против власти.
Пожалуй, главный вопрос, с которым сталкивается всякий, изучающий историю 1820-х годов, – это вопрос о причинах, заставивших декабристов составить военный заговор. С точки зрения обычной житейской логики их поведение выглядит довольно глупо. Молодые дворяне, прошедшие войну, могли сделать хорошие карьеры, достичь высокого общественного статуса, жить счастливой семейной жизнью – но выбрали путь маргиналов-революционеров, приведший их на виселицу, на каторгу и в ссылку.
Вопросом о том, зачем тем, кто пошел в декабристы, нужна была революция, задавались и проницательные современники. Так, практически одинаково отреагировали на восстание престарелый граф Ф.В. Ростопчин и ровесник декабристов князь П.А. Вяземский. Сравнивая русских революционеров с теми, кто в конце XVIII в. делал революцию во Франции, они недоумевали: там «повара хотели попасть в князья», «сапожники и тряпичники хотели сделаться графами и князьями». В России же произошло обратное: графы и князья вдруг решили «попасть в повара», стать «тряпичниками и сапожниками» [11]. В поэтических строках этот странный, не поддающийся объяснению с точки зрения бытовой логики парадокс описал поэт Н.А. Некрасов: «В Европе сапожник, чтоб барином стать, / Бунтует, – понятное дело! / У нас революцию сделала знать: / В сапожники, что ль, захотела?..» [14, с. 165].
При всей саркастичности подобных формулировок в них есть доля истины: действительно, часть молодых российских дворян решила уравнять себя в правах с податными российскими сословиями. Но вовсе не потому, что декабристы любили простой народ или крепостных крестьян. Для того чтобы, например, проявить свою любовь к крепостным, им не надо было организовывать заговор. Стоило только воспользоваться принятым еще в 1803 г. указом Александра I о вольных хлебопашцах – и отпустить на волю собственных крепостных. Однако никто из заговорщиков этим указом не воспользовался.