Россия и современный мир №2 / 2017
Шрифт:
Keywords: The Russian revolution, political regime, the crisis, «failed» revolution, nationalism, information revolution, robots, social polarization, total basic income.
Kovalev Viktor Antonovich – Doctor of Political sciences, Professor of the Department of Political sciences and International Relations of Peterim Sorokin Syktyvkar State University.
Обсуждение революционной тематики в нашей стране в год 100-летия «Октября» будет муссироваться с особой силой. Однако еще недавно тема революции в качестве предмета исследования и преподавания не была популярна. Так, в ряде учебников по политологии, написанных в два предыдущих десятилетия в русле «парадигмы освоения» (западных знаний) разделы, главы и параграфы, посвященные революции вообще отсутствовали. Отторжение советского опыта восхваления «Великой октябрьской» было весьма сильным. К тому же изучение такой темы отчасти табуировалось: угрозы революции
О революции (нашей) и революциях как общей проблеме несравненно больше пишут историки. Что же касается макросоциологических штудий, особенно по перспективам революций, то сейчас они в России не слишком популярны. «Несмотря на переводы классических макросоциологических трудов П. Сорокина, Н. Элиаса, Н. Лумана, К. Поланьи, Й. Шумпетера, новых превосходных книг В. Макнила, Ч. Тилли, И. Валлерстайна, Р. Коллинза, Дж. Арриги, Д. Норта и др., отечественные социологи за редчайшим исключением остаются равнодушными к анализу крупных социальных процессов, даже не считают такие исследования “подлинно научной социологией”», – пишет в послесловии к переводу трудов современного американского автора Николай Розов [16, с. 441].
В постсоветский период наблюдалось и наблюдается (на волне отторжения от «научного коммунизма» и «исторического материализма») известное пренебрежение к научным исследованиям макрополитических проблем, что сопровождалось махровым цветением всякого рода «конспиралогической геополитики» и глобальными обобщениями доморощенных гуру – специалистов во всех областях, выполняющих пропагандистские заказы власти.
Кроме того, общество испытывало (и продолжает испытывать) серьезный шок от распада СССР и изменения во всех сферах жизни. «Перестройку» и ее последствия тоже стали оценивать как революцию или «смутокризис», чреватый новыми хаотичными продолжениями. Как пишет В. Булдаков: «Современному человеку сложно жить с сознанием зыбкости своего существования – отсюда своего рода эсхатологическая паника, периодически охватывающая даже просвещенных людей, а равно и желание исследователей уклониться от бесстрастного проникновения в природу катастрофических явлений… Тематика революции стала малоприятным свидетельством когнитивной уязвимости всего современного обществоведения» [1, с. 19].
Часто более полному и глубокому пониманию проблемы мешают цеховые разграничения между исследователями. Р. Коллинз пишет об «академической балканизации»: «Странный эффект академической “балканизации” – расхождения между исследовательской работой в политической науке и исторической социологии. Эти дисциплинарные лагери действуют на одной и той же территории, но с различными концептуальными орудиями и различными интересами» [16, с. 33]. Затруднения в понимании феномена революций отчасти связаны именно с междисциплинарными подходами, когда историки, исторические социологи или политологи по-разному определяют эту проблематику. Так, многие современные революции можно описывать, скажем, в рамках «транзитологии», т.е. перехода от авторитарных к демократическим режимам [31]. Политологи, изучая опыт разнообразных трансформаций, могут выделять революцию лишь как одну из моделей переходов, наряду с консервативной реформой, пактом, реформой снизу и навязанным переходом. При этом революция (социальная революция) будет характеризоваться как «смена режима при использовании силовых стратегий правящей элитой прежнего режима и контрэлитой (конфронтация) в условиях мобилизации масс» [24, с. 39].
Работ, посвященных революционной тематике, довольно много. Жаль только, что зачастую они написаны преимущественно в русле стерильных академических штудий, и собственный интерес эпохи (нашей!) присутствует в них в минимальном объеме. Между академическими интересами и актуальной общественно-политической повесткой дня тогда наблюдается серьезный разрыв. В научных журналах пишется о сложностях и противоречиях изучения революции, исследователи констатируют слабости и противоречия в изучении революционного феномена [22]. При этом и в определении, и в подходах к революции единства среди исследователей нет и быть не может. Сразу отметим, что в зависимости от целей исследования всячески поддерживаем методологический плюрализм, признаем методологический плюрализм, но когда речь идет о политической революции, выбираем дефиницию Джека Голдстоуна: «Революция – это насильственное свержение власти, осуществляемое посредством массовой мобилизации (военной, гражданской или той и другой вместе взятых) во имя социальной справедливости и создания новых политических институтов» [6, с. 15]. Добавлю также, что понимаю революцию как разрушение прежнего государства (как аппарата управления и легитимного насилия), произведенного внутренними силами. То есть политический порядок рушится и распадается не в итоге, скажем, внешней интервенции, а под влиянием, прежде всего, внутренних противоречий, хотя граница здесь подвижна, и иностранное вмешательство во внутренний суверенитет – это, скорее, правило, чем исключение. Такой политический переворот может вести к трансформации политического режима (например, к демократизации), сопровождаться глубокими социально-экономическими преобразованиями («революционными реформами») или являться выражением более глубинных, фундаментальных изменений (например, в процессе перехода от аграрного, традиционного к индустриальному обществу модерна). Разнобой в понимании революции связан как раз с тем, что речь идет о различной «глубине» этих революционных преобразований как следствии
Но если бы вопрос стоял только в теоретической плоскости, то это еще полбеды. Ведь опасность новой революции в нашей стране ощущается многими и как актуальная угроза.
При этом в массовом сознании царит дикий разнобой по отношению к революции, с самыми полярными оценками. В нынешней России наблюдается стремление вытеснить актуальную проблематику (революция – это только один пример) и не «грузиться». Тактика «вытеснения» хорошо работает до поры до времени для сохранения спокойствия индивидов и целых поколений, но потом снова «клюет жареный петух» и начинаются стенания о новом «неожиданном» кризисе, сопровождающем очередную «геополитическую катастрофу». Популярные авторы из политических или публицистических соображений задаются, например, вопросом о неизбежности «оранжево-зеленой» революции в РФ [7]. Шаткость этих и подобных прогнозов то, что они не сбываются, не мешает вновь и вновь повторять нечто подобное [25].
Часто создается впечатление, будто современная Россия забыла о своем настоящем и будущем и постоянно смотрит назад – в свое драматическое прошлое. Если это и преувеличение, то не слишком сильное: и люди, и общества «живут прошлым», если оставили там нечто очень важное и / или не решили в свое время какую-то чрезвычайно значимую для них проблему. Проблематика революции, на наш взгляд, имеет здесь огромное значение.
Революции начала и конца ХХ столетия кардинально перевернули историю нашей страны, но в смысле планируемых и ожидаемых результатов – обманули ожидания большинства. Общество и страна, неоднократно «обжигаясь» на революциях и перестройках, которые, в силу тех или иных обстоятельств, превращались в Смуты, просто боится решительных шагов, полагая по печальному опыту прошлого, что после них будет только хуже. Сила «контрреволюции» в сегодняшней России – в негативном опыте как историческом – сведения о жертвах и последствиях «Октября», мучениях людей в стране-концлагере, так и непосредственном вовлечения масс в процесс – во времена смутокризиса «катастройки», которые потом за это жестоко расплачиваются. Население России, так и не сложившаяся «политическая нация», до сих пор фактически лишенное возможности влияния на политический курс, и даже практически не стремится к этому (яркий сегодняшний пример – вялая реакция на вмешательство в войну в Сирии).
Российская революция не просто не удалась, но даже и «не состоялась», если говорить о появлении в России «нации-государства» с «буржуазной демократией». Применительно к отечественной истории можно говорить о травмирующем опыте этих постоянных неудач, и здесь исторические сравнения с другими странами не прибавляют оптимизма, а служат, скорее, причиной деморализации. «Под конец Первой мировой войны, – пишет американский политолог, – все государства в Европе свергли абсолютные монархии, и все, кроме России, превратились в парламентские конституционные режимы» [6, с. 101]. Голдстоуна можно упрекнуть в неточности, да и на практике в ряде стран парламентаризм быстро сменился диктатурой, но судьба российской буржуазно-демократической революции действительно была наиболее печальной. Несколько попыток так и не привели к достижениям в политико-правовой плоскости. Макс Вебер писал о псевдоконституционализме в России, и в 1917 г. он же увидел в февральском режиме «псевдодемократию» [5]. Наверное, знаменитый социолог и век спустя мог бы написать о России нечто подобное. Результат русской Смуты («катастройки») конца прошлого века известен, так же как и революционные итоги событий начала века. Октябрь 1917 г. был одновременно и государственным переворотом, и социальной революцией. Содержание этих событий было ультрареволюционным: «Большевики отняли власть не только у буржуазии, но у общества как такового» [20, с. 316]. И до сих пор обществу вернуть себе власть не удается.
С точки зрения итогов революционных движений трудно провести, казалось бы, очевидные параллели между Великой русской и Великой французской революциями, несмотря на их очевидное сходство. Как пишет академик Ю.С. Пивоваров: «Между Наполеоном и Сталиным тоже ничего общего… Там революция позволила утвердиться новому порядку, формировавшемуся в недрах старого. У нас революция раздавила этот новый порядок и ревитализировала многое из того, что, вроде бы, уже уходило. Маркс назвал революции локомотивами истории. Для Европы это, может быть, и верно. Они тащили это самое новое в настоящее и будущее. А вот для нас и нашей революции звучит двусмысленно. Ведь если и она локомотив истории, то, побивая современное, новое, она влетала в прошлое, традицию и беспощадно давила их своими колесами. Этот “локомотив” лишал нас не только настоящего, но и прошлого» [23, с. 73].
Все эти вопросы являются предметом масштабных исследований и бесконечных споров. На наш взгляд, важным здесь является то, что если исходить из представлений об историческом развитии, то «великие революции», скорее всего, попадают мимо цели, причем с огромным «перелётом». Довлеющая до сих пор над отечественным обществоведением истматовская схема «общественно-экономических формаций» продолжает серьезно вводить в заблуждение. Никакого «перехода к социализму», как более прогрессивному строю, в истории не наблюдалось и не наблюдается. Сталинизм и маоизм – это разновидности тоталитаризма. «Коммунистическая формация» – это исторический тупик, в который иногда приходится бросаться отсталым и (полу)периферийным странам, в надежде на быстрый прогресс.