Россия и Южная Африка: наведение мостов
Шрифт:
Были и другие «сигналы». Так 11 ноября 1987 г. сразу после празднования 70-летия Октября, на котором присутствовали представители руководства и Анголы и Кубы, по одной из программ советского телевидения прошла получасовая программа об Анголе, в которой рассказывалось о коррумпированности аппарата, о том, что среднее его звено открыто саботирует решения руководства МПЛА, о колоссальной инфляции. Критиковалось и само руководство [1158] . Прежде такие передачи были немыслимы.
«Сигналы» не означали, конечно, отказа от поддержки союзников. Поддержка военных действий и в 1987 и в 1988 гг., как мы видели, не только продолжалась, но и активизировались, хотя необходимость участия СССР в переговорах по Югу Африки стала ясна уже к началу 1987 г. Адамишин описал советскую позицию словами:
Возможность участия СССР в переговорах по Югу Африки обсуждалась с ангольцами и кубинцами как раз во время празднования 70-летия Октября. Представители советского МИД знали, что и те и другие сепаратно встречались с американцами, и предложили четырехсторонний формат переговоров: Ангола – Куба – ЮАР – США [1160] .
Обсуждалась возможность участия СССР в переговорах по Анголе и с АНК. А. Ф. Добрынин поднял этот вопрос во время встречи с Оливером Тамбо в мае 1987 г. О том, что в переговорном процессе силам, боровшимся против апартхейда, была необходима поддержка Советского Союза, говорил во время своего визита в СССР в октябре 1987 г. и Джо Модисе, командующий Умконто [1161] .
Началом советского участия в переговорном процессе можно считать встречу А. Л. Адамишина с Честером Крокером в июле 1987 г. [1162] В это время официальная позиция СССР мало изменилась по сравнению с началом 80-х годов. Состояла она в неприемлемости «увязки», предложенной США, т. е. предоставления ЮАР независимости Намибии в обмен на вывод кубинских войск из Анголы. Но теперь СССР был готов идти на уступки и пытался воздействовать на своих союзников во имя приведения к общему знаменателю значительно различавшиеся в этом вопросе позиции сторон. В конечном итоге именно определенный вариант «увязки» и лег в основу договора.
В июне 1988 г., по сути дела постфактум, ЦК КПСС дал разрешение на неофициальное участие советского представителя в четырехсторонних переговорах. Было получено разрешение, хотя и с оговорками, и на то, чтобы В. М. Васев и его коллеги не уходили от официальных контактов с ЮАР: инициатива должна исходить от южноафриканцев, а советские дипломаты должны были каждый раз получать согласие ангольцев и кубинцев. Несмотря на эти ограничения, представители СССР присутствовали на всех девяти раундах четырехсторонних переговоров [1163] . ЦК к тому времени не играл уже монопольной роли в определении советской внешней политики, но его санкция была важна для поддержания традиционных отношений с союзниками. Без нее они вряд ли пошли бы на те уступки, на которые им в конце концов пришлось пойти. П. Ваннеман пишет, что Васев регулярно встречался с Нилом фан Хеерденом, генеральным директором южноафриканского МИД. Секретность этих встреч помогала СССР сохранять роль наблюдателя: его представители могли утверждать, что не ведут переговоров с расистской ЮАР [1164] .
До мая 1988 г. встречи были только двусторонними. Заключительная стадия началась 2 мая 1988 г., когда в Лондоне состоялась встреча представителей Анголы, Кубы и ЮАР. По сути она была четырехсторонней, поскольку США принимали активное участие в ее организации и проведении. Однако косвенно участвовал в ней и СССР. В этом месяце Адамишин встречался с Крокером несколько раз и обсуждал с ним весь комплекс проблем. Продвижение кубинцев, ангольской армии и СВАПО на юг особенно беспокоило американцев, поскольку считалось, что в этой ситуации правительство ЮАР могло начать действовать непредсказуемо. Попытки США оказать через СССР давление на кубинцев с тем, чтобы остановить это наступление, Адамишин отверг, сказав, что ангольцы имеют право перемещать войска по своей территории, а намибийцы имеют право бороться за независимость Намибии. Но негласно советская сторона строго предупреждала кубинцев против перехода намибийской границы [1165] .
В конце концов договор об урегулировании стал возможен, когда все стороны согласились оставить внутриангольский конфликт в стороне. Это случилось к началу августа 1988 г., когда на очередном раунде переговоров в Женеве были согласованы позиции сторон и сроки. По словам Адамишина, такой исход стал возможен потому, что участники конфликта поняли, что добиться военной победы можно только ценой очень большой крови. Но главным все же было другое. После завершения переговоров представители ЮАР неоднократно говорили советским дипломатам, что «столь быстрое продвижение вперед было бы невозможным без позитивных перемен, пришедших в международную ситуацию с перестройкой в СССР» [1166] .
Об этом южноафриканские участники переговоров говорили и нам. «У нас не было выбора, – рассказывал один из них. – Как только стало ясно, что соперничества сверхдержав в Африке больше нет (a это был самый страшный ночной кошмар для южноафриканцев), бывший генеральный директор по международным делам Брант Фури именно это и сказал… Он написал в статье, что „гласность – самая большая опасность для нас. Нельзя больше полагаться на вето в ООН“. Но переговоры изменили это мнение. Они [советские представители. – А. Д., И. Ф. ] не были главной силой в комнате переговоров… [Но] без поддержки СССР Крокер не мог бы этого сделать… Я уверен, что успехом переговоры обязаны СССР. Может быть, они не были главными игроками, но без перемен в СССР переговоры просто не начались бы» [1167] .
Ангольско-намибийское урегулирование, приведшее к независимости Намибии и выводу из Анголы войск ЮАР и Кубы, имело немало важных косвенных последствий, прежде всего для ЮАР. Одним из таких последствий стало то, что по ходу переговоров южноафриканские и советские дипломаты впервые общались напрямую. Взаимные впечатления оказались благоприятными. По словам В. М. Васева, обе стороны поняли, «что у них много общего», и южноафриканцы получили немалую выгоду от советского давления на Кубу и Анголу [1168] .
На видного южноафриканского дипломата, в будущем генерального директора МИД ЮАР, Нила фан Хеердена произвело впечатление то, что участие советских дипломатов в переговорах было не только конструктивным, но и достаточно тактичным. Глава советской делегации посол В. А. Устинов, говорил он, «играл тихую роль – иная испугала бы наших военных… До этого мне казалось, что русское вмешательство всегда было грубым: они приказывали, они не вели переговоров… Но со временем мы оценили ненавязчивость и тактичность, с которой русские подходили к переговорам». Более того, «… на личном уровне, – говорил он, – у нас всегда было… взаимопонимание, которое быстро давало нам возможность почувствовать себя комфортно в обществе друг друга… Мы понимали, что русские – европейцы. А русские понимали роль стабилизирующего… цивилизующего европейского влияния в Южной Африке. Такие идеи совершенно вышли из моды теперь. Но тогда для многих южноафриканцев представление о том, что Россия является важнейшей европейской державой, было совершенно новым» [1169] .
Конечно, недоверие и подозрительность по отношению к советской стороне оставались. Другой участник переговоров, Андрэ Жаке, вспоминал, что Нил Барнард все время повторял: «Мы не знаем, чего они хотят». Но раз за разом, когда кубинцы или ангольцы выступали с позицией, совершенно неприемлемой для южноафриканцев, объявлялся перерыв, после которого ораторы меняли позицию. «Было очевидно, – говорил Жаке, – что кто-то из русских серьезно с ними поговорил» [1170] .
До переговоров, вспоминал Жаке, «… никто из нас не имел дела с советским образом мышления, и мы боялись Большого Медведя… Мы не доверяли и американцам… Но очень скоро наша команда поняла, что советские – обычные люди, что они не восьми футов роста и что у них нет каких-то необыкновенных возможностей… Это впечатление, что русские – нормальные люди, было почти так же важно, как вопрос о том, не попытаться ли путем переговоров достичь урегулирования в Южной Африке. Потому что правительство и интеллигенция начали думать: „Так значит можно вести переговоры с террористами? Можно вести переговоры с советскими, с русскими? И небо не падает вам на голову. Они ничего не захватили. Это называется мирным урегулированием…“ Для многих южноафриканцев, для многих в правительстве это было как бы испытание, можно ли вести такие переговоры…» [1171]