Россия и Запад
Шрифт:
В сатирическом спектакле, каким предстает мир петербургской интеллигенции в романе Ш. Аша — причем в одинаковой степени и русской, и еврейской — и где достается всем, включая Дымова [1206] , Феодиус-Бурдес по степени гротескной заточенности занимает особое место. Впечатляет изображение его взвинченно-нервного состояния после получения известия о еврейском погроме: внутренний «голос крови» бунтует против экстерьера «официально-фасадной» жизни:
Вернувшись, он запер двери и принялся расхаживать по комнате, а затем вынул из потайного ящика молитвенное облачение, которое брал с собою, ежегодно тайком отправляясь в Вильну — помолиться в Судный день, разложил облачение на стол и сердито покосился на икону, перед которой в углу теплилась лампадка. Лик Петра, иудейского рыбака — Феодиус часто уверял знакомых евреев, что типично еврейское лицо апостола напоминает ему отца и кажется родным, — теперь казался чужим и злым. Он взобрался на стул и занавесил икону полотенцем. Из кухни донесся голос прислуги; Феодиус испугался, чуть не упал со стула и крикнул: — Наташа, Наташа, да замолчите вы хоть на минутку! — принялся заводить граммофон; когда зазвучала мелодия Коль-Нидре [1207] , он забегал по комнате, увлеченный этой музыкой, временами напевая: Ко-л, нид-р-е… И в глазах его стояли слезы еврейской скорби, быть может, единственные искренние слезы, какими он умел плакать [1208] .
1206
Дымов
1207
«Кол нидре» или «Кол нидрей» (дословно «Все обеты», иврит) — еврейская молитва, читаемая в начале вечерней службы в Судный день.
1208
Аш Ш. Мэри. С. 195.
Трудно, читая Аша, отделаться от ощущения, что за этим «тайным бунтом» романного героя, внешне нелепым и комичным, скрыта неоднозначная и противоречивая жизненная драма прототипа — журналиста Бориса Павловича Бурдеса. Драма, которую по-разному, но с неизменной настойчивостью, в широком диапазоне — от шутовского колпака до трагических нот — воспринимали современники этого человека.
Еще раз о рукописях Михаила Кузмина в Германии:
по материалам архива В.Маркова
Рассказ эмигрантского поэта и критика, а также американского профессора славистики В. Ф. Маркова (р. 1920) [1209] о судьбе рукописей поэта М. А. Кузмина в Германии кочует из одной биографии поэта в другую [1210] . Рассказ о рукописях Кузмина представляется в анекдотической форме, что несколько снижает достоверность приводимых фактов. История «анекдота» является удачным результатом эпистолярной цепочки, ведущей к источнику рассказа.
1209
О литературоведе Владимире Федоровиче Маркове см.: Марков Вл. Поэзия и одностроки. M"unchen, 1983; Он же. О свободе в поэзии. Статьи, эссе, разное. СПб., 1994; «Ваш Глеб Струве». Письма Г. П. Струве к В. Ф. Маркову / Публ. и коммент. Ж. Шерона// Новое литературное обозрение. 1995. № 12. С. 118–152; Марков Вл. Гурилевские романсы. СПб., 2000.
1210
Malmstad J. E. Mixail Kuzmin: A Chronicle of his life and times 11 Кузмин M. A. Собрание стихов III. M"unchen, 1977. P. 298; Богомолов H., Малмстад Дж. Михаил Кузмин: искусство, жизнь, эпоха. М., 1996. С. 274; Они же. Михаил Кузмин: искусство, жизнь, эпоха. М., 2007. С. 472.
В шестидесятых годах прошлого столетия Марков тщательно собирал материал для первого собрания стихов Михаила Кузмина [1211] . В связи с этим немецкий дипломат Эрих Франц Зоммер (Erich Franz Sommer, 1912–1996), который в это время был атташе по культурным делам при немецком консульстве в Сан-Франциско, написал в декабре 1969 года Владимиру Федоровичу письмо. В нем Зоммер сообщил, что, отсидев после войны десять лет в советских концлагерях, в 1955 году он вернулся домой, в Германию:
1211
Издание вышло только в 1977 г. в 3-х томах в Мюнхене в издательстве «Wilhelm Fink Verlag».
[Я находился] в 1946–1947 гг. в концентрационном лагере Переборы (недалеко от Щербакова [1212] ), где я больше одного года работал в лагерном театре в качестве помощника режиссера Сергея Эрнестовича Радлова [1213] . Его супруга — поэтесса Анна Дмитриевна, сообщила мне о том, что при отъезде из Берлина в 1944 году, она оставила у мужа Ады Чеховой [1214] , немецкого актера Рудольфа Платте [1215] , чемодан с рукописями М. А. Кузмина. После <моего> возвращения из сибирского плена в 1955 году, Ольга Чехова [1216] , которую я посетил в Мюнхене, на мои расспросы о судьбе этих пропавших рукописей сообщила мне, что они якобы сгорели во время бомбежки при падении Берлина [1217] .
1212
С 1946 по 1957 г. город Рыбинск назывался Щербаков.
1213
Сергей Эрнестович Радлов (1892–1958) и его жена Анна Дмитриевна Радлова (1891–1949) оказались на территории, захваченной немцами. Немцы послали Радловых и остатки радловского театра Ленсовета на юг Франции, где они выступали до конца войны. После войны за «сотрудничество» Радловы получили лагерный срок. Радлов выжил и был освобожден после смерти Сталина, его жена погибла в лагере. Анна Радлова была большим другом Кузмина. См.: Zolotnitsky D. Sergei Radlov. The Shakespearian Fate of a Soviet Director. Amsterdam, 1995. P. 215–230.
1214
Ада Константиновна Книппер (1895–1985) — актриса, педагог. Так как она была сестрой O. K. Чеховой, то Зоммер ошибочно называет ее «Чеховой».
1215
Rudolf Antonius Heinrich Platte (1904–1984) — немецкий актер театра и кино.
1216
Ольга Константиновна Чехова (1897–1980, урожд. Книппер) — выдающаяся актриса немецкого кино. Во время войны якобы работала на советскую разведку; см. Книппер Вл. Пора галлюцинаций. М., 1995. С. 181–208; Beevor А. The Mystery of Olga Chekhova New York, 2004.
1217
Архив В. Ф. Маркова.
Получив эти важные сведения, Марков попросил Ксению Карловну Чехову (1897–1970), вдову великого актера Михаила Чехова (1891–1955), связаться с Адой Книппер через ее сестру, Ольгу Чехову, которая была первой женой Михаила Чехова. (Марков и его жена состояли в дружеских отношениях с Михаилом Чеховым в последние годы его жизни в Лос-Анджелесе.) Ответ от Ады Книппер Ксения Карловна передала Маркову. Вот откуда происходит много цитированный рассказ!
Письмо Ады Книппер проливает свет не только на те материалы Кузмина, которые пропали, но и на те, которые сохранились. Письмо печатается по оригиналу из архива Маркова, который находится в распоряжении публикатора.
Ольга переслала мне Ваше письмо еще осенью. Но я живу под Берлином в Герм<анской> Демократической> Республике, и оттуда не могу Вам обо всем писать.
Скажу только, что два чемодана, которые Радловы оставили у нас, постигла та же участь, как и наши чемоданы, которые мы спрятали в гараже, думая, что там они лучше сохранятся. Линия фронта проходила как раз у нас — мы все выжили, но пережили много, много тяжелого. Если бы я знала, что в одном из чемоданов хранятся книги и манускрипты, я бы наверное взяла их в наш книжный шкаф, но м<ожет> б<ыть> как раз то, что я этого не знала избавило нас от более опасных последствий. С. Э. Радл<ов.>, ведь, был объявлен вне закона и — что я узнала немного позднее, после окончания войны. Потом кажется все уладилось, выяснилось и он даже вернулся обратно! 1945 г. в мае, мне говорили, что в деревне, в двух — трех верстах от меня валяются печатные листы (на тонкой бумаге). Солдаты из них крутят папиросы с махоркой и текст русский. Я не могла себе представить, что эти листы «из чемодана Радловых». После окончания боёв в соседнем лесу лежало бесконечно много всяких предметов домашнего обихода, среди которых я нашла 5 книг с «ex libris» Радлова (писателя Кузьмина <так!>) — они у меня до сих пор есть, но переслать их Вам опять таки не могу. Я тогда страницу с ex libris вырвала из каждой книги — из-за Р<адлова>. Чемоданы наши и Р<адловых> были все вскрыты, вернее взломаны и все просто растащено или разбросано всюду — а любителей «поживиться» всегда бывало достаточно среди деревенских жителей. Как видите, к сожалению, не могу я ничем помочь Вашему знакомому.
Каждый год я получаю возможность 4 недели провести в Зап<адной> Герм<ании>. И теперь я была у Марины (моей дочери), которая замужем (вторым браком) за режиссером телевидения в Гамбурге и сама актриса, — и на 3 дня приехала навестить сестру. Сама я живу в 28 клм. от Берлина, одна с маленьким пуделем, в лесу в 2–3 клм. от деревни. Работаю со студентами, доценткой, по русск<ому> яз<ыку> в Ин<ститу>те, в Берлине.
Желаю Вам от души всего хорошего. Главное здоровье. Сердечный привет также от сестры.
Ваша,
1218
Письмо написано на фирменном бланке косметической фирмы Ольги Чеховой: «Olga Tschechowa Kosmetik».
На пути к Нобелевской награде
Яростная кампания, поднятая московскими инстанциями в ответ на присуждение Пастернаку Нобелевской премии в 1958 году, развертывалась под флагом утверждений об исконной и однозначной антисоветской направленности этой литературной награды. Монография Челля Эспмарка [1219] , в которой исследованы все разнообразие факторов и множественность критериев, регулирующих процесс отбора нобелевских кандидатов, показала общее возрастание роли политических моментов в обсуждении нобелевских номинантов на протяжении всего послевоенного периода [1220] . В недавней статье [1221] была предпринята попытка рассмотреть совокупность соображений, повлиявших на решение Шведской академии в 1957 году на последней стадии обсуждения отклонить, а спустя год утвердить кандидатуру Бориса Пастернака.
1219
Espmark К. The Nobel Prize in Literature: A Study of the Criteria behind the Choices. Boston, Mass.: G.K._Hall `a C°, 1991.
1220
Espmark K. Op. cit. P. 105.
1221
Флейишан Л. (при участии Янгфельдта Б.). Борис Пастернак в кругу Нобелевских финалистов // От Кибирова до Пушкина. Сборник в честь 60-летия Н. А. Богомолова. М.: Новое литературное обозрение, 2010.
По контрасту с теми бурными событиями, первоначальное предложение о выдвижении поэта на Нобелевскую премию, внесенное в 1946 году профессором Оксфордского университета, едва ли не самым авторитетным тогда на Западе знатоком русской и европейской классической и новой поэзии С. М. Баура [1222] , может показаться поступком, целиком продиктованным порывом личного восхищения номинатора и бесконечно далеким от каких бы то ни было политических конфликтов и расчетов. Однако изучение новых документов и фактов, прежде не попадавших в поле зрения пастернаковедов и восстанавливающих конкретный историко-культурный фон ранней стадии обсуждения кандидатуры Пастернака в Стокгольме, позволяет определить удельный вес политических мотивов на том этапе и установить полемическое «напряжение», созданное инициативой Баура. В данной работе ранняя реакция на выдвижение пастернаковской кандидатуры рассматривается в контексте процессов литературной жизни, протекавших после Второй мировой войны в трех разных странах Европы: Советском Союзе, Великобритании и Швеции.
1222
Davidson Р. С. М. Bowra’s «Overestimation» of Pasternak and the Genesis of Doctor Zhivago // The Life of Boris Pasternak’s Doctor Zhivago / Ed. by L. Fleishman / Stanford Slavic Studies. 2009. Vol. 37. P. 42–69; Pasternak’s Letters to C. M. Bowra (1945–1956) / Ed. by P. Davidson // Stanford Slavic Studies. 2009. Vol. 37. P. 70–87.
Следует напомнить, что в английском общественном мнении после нападения гитлеровской Германии на Советский Союз в июне 1941 года быстро возобладали левые, просоветские настроения. Даже в самых консервативных кругах укоренялось понимание, что существование Великобритании зависит от того, выстоит или нет СССР в схватке с немецким фашизмом [1223] . Резко выросший интерес к России выразился, в частности, в издании в невиданных прежде масштабах произведений как советской, так и классической русской литературы. Борис Пастернак при этом оказывался в фокусе культурных контактов стран — участниц антигитлеровской коалиции [1224] . В это время его стали воспринимать на Западе в качестве ведущего, заслоняющего всех других — и притом наиболее «европейского», наиболее родственного Западу — советского поэта. Основывалась эта оценка, в частности, на его сосредоточенной работе, в неимоверно тяжелых условиях мирового катаклизма, над переводами Шекспира — работе, приобретавшей большое общественное значение как с советской, так и с британской точки зрения. Если в глазах советского руководства она должна была свидетельствовать о неразрывной связи советской культуры с высшими достижениями культуры европейской, то у английских интеллектуалов вызывали уважение стремление поэта не поддаваться пропагандистскому угару военного времени, его отказ от тем и стилистических штампов, воцарившихся в литературе и журналистике воюющих стран. По чисто прагматическим соображениям советские верхи были вынуждены в этот период скрывать или приглушать то неприязненно-пренебрежительное отношение к Пастернаку, которое коренилось в конце 1930-х годов. Упрочение его статуса западные наблюдатели истолковывали как симптом возвращения советской культурной политики к более цивилизованным, чем прежде, формам и усматривали в таком повороте возможность продолжения курса СССР на сближение с западными демократиями и в будущем, после победы над Гитлером.
1223
Поздеева Л. В. Лондон — Москва. Британское общественное мнение и СССР. 1939–1945. М.: Институт всеобщей истории, 2000. С. 18.
1224
«Широкую известность у англичан получило творчество Бориса Пастернака. Его новый перевод шекспировского шедевра „Ромео и Джульетта“, как было сказано в „Таймс литерари сапплемент“ 5 ноября 1942 г., стал одним из лучших воссозданий творения английского писателя на русском языке. Тогда же Пастернак отослал для опубликования в „Совьет уор ньюс“ свою статью „О Шекспире“». — Поздеева Л. B. Указ. соч. С. 43–44.