Россия и Запад
Шрифт:
Настойчивое помещение разоблачительных характеристик Пастернака и Ахматовой по соседству само по себе заключало прозрачную угрозу — или предупреждение — Пастернаку. С другой стороны, штампованный их язык демонстрировал ощутимые различия в том, как квалифицировали двух этих поэтов. Самые первые выпады, появившиеся в «Литературной газете» 7 сентября, создали впечатление, будто начальство раздражено не столько самим Пастернаком, сколько неспособностью критиков дать ему верную оценку, и озабочено опасностью, создаваемой для молодежи такими «хвалителями». Утверждение Фадеева: «Б. Пастернак не такой старый человек, как Ахматова, — почти наш сверстник, он рос в условиях советского строя» — приобретало гротескный оттенок, поскольку Пастернак был моложе Ахматовой всего на год и отнести их к разным поколениям можно было лишь в упоении полемическим азартом. На фоне развязных, грубых оценок главных виновных — Зощенко и Ахматовой — осуждающие Пастернака высказывания официальных представителей литературных властей выглядели преувеличенно осмотрительными, скованными: это скорее предостерегающие намеки и сигналы, нежели безапелляционный начальственный окрик.
Примечательно, что имя Пастернака не названо не только в Постановлении 14 августа, но и в опубликованном 21 сентября тексте докладов Жданова, содержавших длинный ряд порицаемых имен и порочных явлений советской
1276
Чуковский К. Собр. соч.: В 15 т. Т. 13. С. 88 (запись от 5 сентября 1946 г.).
Чем же объяснить такую повышенную деликатность и предупредительность в разгар бури? Почему, осудив сочувственно-хвалебные выступления Антокольского, Тарасенкова и Зелинского [1277] о новых пастернаковских стихах (и дав тем самым сигнал не только о том, что предложенная ими оценка пастернаковского творчества в корне порочна, но и о том, что положительные высказывания о поэте отныне недопустимы [1278] ), организаторы кампании воздерживались от хулы в печати по поводу отдельных его произведений и отделывались общими фразами об «индивидуализме» его позиции в целом? Почему в разраставшейся кампании Пастернаку досталась (относительно) «вторичная», «подсобная» роль?
1277
Нападки на K. Л. Зелинского см. в изложении доклада зам. директора ИМЛИ В. Я. Кирпотина в хроникальной заметке: Общее собрание научных сотрудников ИМЛИ им. Горького Академии наук СССР // Известия Академии наук СССР. Отделение литературы и языка. 1946. Т. 5. Вып. 6. С. 521–524. Перепеч. в кн.: Анна Ахматова: pro et contra Антология. Т. 2. С. 836–842.
1278
И действительно, запрет на них в советской печати сохранился до самой «оттепели», а из-за скандала с «Живаго…» продлился и до самой смерти Пастернака.
Решение сталинского руководства о наступлении на идеологическом фронте было принято в середине апреля 1946 года в ответ на резкое обострение международных отношений после «фултоновской» речи Черчилля. Но если общая логика этого наступления продиктована обострением противостояния СССР и его бывших союзников, то конкретное воплощение заново вырабатываемой литературной политики имело, можно полагать, непосредственным импульсом изучение полученного по секретным каналам аналитического меморандума Исайи Берлина — его отчета, написанного после посещения осенью 1945 года Москвы и Ленинграда. Анна Ахматова впоследствии утверждала, что холодная война началась из-за ее ночной встречи с Берлиным. Это, конечно, преувеличение, но оно содержит в себе зерно истины. Холодной войне суждено было разразиться, даже если бы их разговор 15–16 ноября 1945 года не состоялся, однако выбор Ахматовой в качестве главной мишени в Постановлении ЦК и язык нападок на нее предопределила тематика бесед, которые Берлин имел в Советской России и которые обобщил в меморандуме. Содержавшаяся в нем информация должна была помочь английскому правительству выработать линию в усиливавшемся противоборстве СССР и западных стран. И. М. Берлин, составляя отчет, исходил из убеждения в целесообразности расширения англо-советских культурных контактов. О политическом значении сформулированных в его докладе впечатлений и рекомендаций свидетельствует то, что сразу по составлении он был направлен новому послу США в Лондоне А. Гарриману. В исторической перспективе меморандум И. Берлина по своим функциям оказывается некой параллелью и противовесом записке советника американского посольства в Москве Джорджа Кеннана (февраль 1946), который настаивал на необходимости сдерживания военной и политической экспансии СССР.
Едва ли приходится сомневаться, что этот секретный документ стал быстро доступен советскому руководству [1279] . Намерение составителя скрыть источники используемых им сведений не могло, конечно, помешать компетентным органам установить, кто был его информантами в Москве и Ленинграде, и оценить уровень «антипатриотичности» в их разговорах.
Основное место в записке И. М. Берлина заняла картина, сложившаяся из бесед именно с Пастернаком, однако главный огонь в ходе кампании был направлен не на него. Дело в том, что в Москве к тому времени стало известно о выходе в Лондоне одной за другой двух пастернаковских книг (прозаического тома под редакцией Шиманского и книжки стихотворных переводов Коэна), а возможно, и о том, что из Англии в Стокгольм поступила официальная заявка с предложением кандидатуры Бориса Пастернака на Нобелевскую премию. Последняя новость обязывала советскую администрацию к особой осмотрительности. С одной стороны, следовало сразу дать понять — в особенности «прогрессивным», «демократическим» силам на Западе, — до какой степени нелепым является «поднимание на щит» писателя, находящегося в роковом разладе с идеалами советской культуры. С другой — нельзя было превращать поэта, удивлявшего иностранцев своим «фрондерством», в мученика.
1279
Юрий Оклянский в статье «Колдунья и негодяй (А. Толстой и А. Ахматова)» («Вопросы литературы», 2008, с. 321) высказывает предположение, что доклад Берлина был переправлен в Москву советской агентурой в британской разведке («кембриджская пятерка»).
А именно такое отношение к Зощенко и Ахматовой — как к мученикам и жертвам — установилось на Западе, когда было обнародовано Постановление от 14 августа. Редактор журнала «Horizon» Коннолли в октябрьском номере поместил перевод августовских директивных документов и отчетов советской печати, пригласив читателей подумать, что было бы, если бы с подобным постановлением выступило британское правительство и на месте Зощенко и Ахматовой оказались английские писатели и поэты (в случае Ахматовой в качестве гипотетической параллели Коннолли предлагал принять лучшую английскую поэтессу Эдит Ситуэлл и Вирджинию Вульф). Он писал:
Что означает этот вердикт в западных условиях? Это как если были бы приостановлены журналы «Horizon» и «New Writing» <…>; один запрещен, в другом поставлен новый редактор, писатели, в них печатавшиеся, обруганы (вкупе со всеми теми, кто раньше о них осмеливался писать благожелательно), изъяты из литературы и обречены на голодную смерть. Кампания, затронув Пастернака-Элиота, подвергает разносу и его; Спендер-Тихонов смещен со своего поста <…> Отношение русских изобличает полное игнорирование того, чем является искусство и за что его любят люди, и нам надо внимательно следить, во что это выльется [1280] .
1280
Comment // Horizon. Vol. XIV. 1946. October. № 82. P. 213–214; перепеч. в: Connolly С. Ideas and Places. London: Weidenfeld `a Nicolson Ltd., 1953. P. 134–135.
В то время как внешнеполитическая действительность требовала повышения эффективности советской пропаганды за рубежом [1281] , оказалось, что Постановление 14 августа шокировало даже самые доброжелательные по отношению к СССР круги. Заместитель начальника Совинформбюро Б. Н. Пономарев с тревогой писал Жданову 21 сентября о враждебных комментариях, которыми мировая пресса в один голос встретила новые решения ЦК по идеологическим вопросам [1282] . Во Франции, где к лету 1946 года сложилась особенно благоприятная для Кремля обстановка и где на июньских парламентских выборах Коммунистическая партия получила второе место и вошла в правительство, реакция на Постановление о ленинградских журналах поражала единодушной враждебностью. Отвечая «советскому гражданину», выступившему в парижской газете «Русские новости» с обоснованием последних решений ЦК ВКП(б) по культуре [1283] , Н. А. Бердяев заявлял:
1281
8 августа ЦК приступил к обсуждению проекта создания специального совета по руководству пропагандой советских организаций за рубежом и освещению международных событий в советской печати; во главе его должен был встать А. А. Жданов. См.: Сталин и космополитизм. Документы Агитпропа ЦК КПСС. 1945–1953. С. 55–56. В задачи предложенного учреждения входило, в частности, расширение сети советских и просоветских газет и журналов за рубежом и создание при Министерстве внешней торговли Агентства по распространению советских изданий за границей. — Сталин и космополитизм. Документы Агитпропа ЦК КПСС. 1945–1953. С. 63. Ср.: Печатнов В. О. «Стрельба холостыми»: советская пропаганда на Запад в начале холодной войны (1945–1947) // Сталин и холодная война. М.: Институт всеобщей истории Российской академии наук, 1997. С. 169–204.
1282
«Литературный фронт». История политической цензуры 1932–1946 гг. С. 232–233.
1283
Советский гражданин. Письмо в редакцию «Русских Новостей» // Русские Новости. 1946. 21 сентября. С. 5. Под этим псевдонимом, скорее всего, скрылся сотрудник советского посольства.
История с Ахматовой и Зощенко со всеми последствиями для союза писателей означает запрещение лирической поэзии и сатирически-юмористической литературы [1284] .
3 октября представитель Совинформбюро в Париже Б. Михайлов сообщал своему начальнику в Москве С. А. Лозинскому:
Сейчас кампания разрослась. <…> Выступили по этому вопросу 35 газет в Париже и 16 газет в провинции. <…> В литературном приложении к «Фигаро» прямо утверждалось, что решение ЦК о литературе это «политическая подготовка к войне». <…> Очень часто писатели, включая Арагона, и интеллигенты — члены французской компартии не понимают, зачем потребовалось вмешательство ЦК, да еще в «такой грубой форме». <…> «Юманите» не обмолвилось ни словом по этому вопросу. На мою просьбу выступить в печати Арагон ответил с усмешечкой: «Мы не вмешиваемся в ваши внутренние дела» [1285] .
1284
Бердяев Н. О творческой свободе и о фабрикации душ // Русские Новости. 1946. 4 октября. С. 5; Бердяев Ник. О творческой свободе и о фабрикации душ // Новое русское слово (Нью-Йорк). 26 октября. С. 2–3. Перепеч. в кн.: Анна Ахматова: pro et contra Антология. Т. 2. См. также: Аронсон Г. Разгром советской литературы // Новое русское слово. 31 октября. С. 3; 1 ноября. С. 3.
1285
Черных В. А. Летопись жизни и творчества Анны Ахматовой. С. 424–425.
В борьбу против искажений зарубежными комментаторами истин, декретируемых Кремлем, бросился только что назначенный генеральным секретарем Союза писателей А. А. Фадеев. В начале ноября он выступил в Праге с докладом «О путях развития советской литературы», разъясняющим культурную политику советского правительства. Выбор места для такого разъяснения не случаен. В планах кремлевского руководства в 1945–1946 годах Чехословакия являлась экспериментальным полем для выработки мирного пути к социализму, без классовой конфронтации и диктатуры пролетариата, образцом для других восточноевропейских государств [1286] . Отчет о докладе Фадеева был помещен в «Литературной газете».
1286
Волокитина Т. В. Сталин и смена стратегического курса Кремля в конце 40-х годов: от компромиссов к конфронтации // Сталинское десятилетие холодной войны: факты и гипотезы. М.: Наука, 1999. С. 12.