Россия и Запад
Шрифт:
До знакомства с будущим мужем оставалось чуть больше двух недель…
После начала отношений с С. А. Кудашевым Майя посчитала необходимым еще раз объясниться с Ивановым:
Я сказала Сереже о том, как люблю Вас, — и как любила, — и он понял прекрасно. А он страшно ревнив и всех моих «друзей» ненавидит. Отец, — никогда мне не было так сладко говорить Вам это слово, как теперь. — И как хорошо, что распутано все! Помните Бэттину? — Как Вы рассердились тогда! А я ужасно была испугана, — и хотела умереть от горя — Разве не хорошо (в два слова), что была Бэттина, — и все подобное? — Все это тогда, может быть отодвигало Вас, но теперь я чувствую, что наоборот, приблизило, — и думая о Бэттине, мне легче с Вами. — Отец, — пожалуйста, любите меня всегда, — теперь ведь все хорошо, и Вы даже могли бы поцеловать меня! — Я бы очень хотела. — И мне совсем легко это говорить. — Помните, как Вы перекрестили меня? Я никогда не забуду. — И разве я любила бы так Сережу, если бы не встретила Вас до него? — Мне иногда кажется, что Вы спасли меня от чего-то ужасного, не помню только, от чего. — Пожалуйста, не уходите
849
Письмо от 16 марта 1916 г. НИОР РГБ. Ф. 109. Карт. 28. Ед. хр. 23. Л. 1 об. — 2.
После еще одного делового письма в апреле возобновление эпистолярного потока относится только к 3 июня 1917 года. Теперь Иванову писала молодая мать (ее сын появился на свет 1 марта 1917-го) и княгиня Кудашева, но начала она с возвращения к эпизоду с Беттиной:
Я думаю. Вы меня забыли, я не верю, что я Ваше дитя! Но по-прежнему Вас люблю, — Отец, — и знаю, что не уйти мне от Вашей души. Я помню. Вы бранили меня, думая, что не как должна люблю Вас, — и за Беттину — Ах, какой девочкой я еще была, — и не так Вы приняли все это — Или не так поняла я, что сказала тогда. Отец, когда я с Вами, я совсем маленькая, разве могу Вас чем-нибудь оскорбить? И если дика была и молчала, когда приходила, и не сказала Вам ужасно многого, что хотела, и должна была, — то потому, что Вы не знали этого, и каждый жест мой Вас боялся — Я всегда уносила от Вас такую жгучую печаль, и каждый раз, как шла, — как собиралась итти <так!> к Вам, решала «в последний раз», что найду слово и посмею его сказать. А когда уходила, знала, что не смогу, и сколько раз хотела итти назад, — но тоже не могла и шла с холодным и покорным и смертельно грустным сердцем. Отец, отец, мои письма верно казались Вам смешными иногда, и я сама, но если бы Вы поняли, как люблю Вас, — то все поняли бы. И когда просила у Вас ласки, если это казалось Вам гадким, то Вы ошибались, потому что я теперь уверена, что люблю Вас прекрасно. И если когда-нибудь предавала Вас в своей душе, или забывала, то верно оттого, что Вы не верили мне. Если бы я знала, что Вы меня знаете, как легко и сладко было бы Вас любить! — Но воистину, если я и дитя Ваше, то постылое! Отец, отец, Вы должны любить меня… Хотя когда я чувствовала в Вас нежность ко мне, я всегда принимала это как «gr^ace» [850] и чудо, и не верила себе, и всегда была смиренной перед Вами, но все-таки Вы должны меня любить [851] .
850
«милость, благодать» (франц.).
851
НИОР РГБ. Ф. 109. Карт. 28. Ед. хр. 23. Л. 5.
Однако только с сентября 1917 года, когда Кудашева почти на год оказалась в родовом имении свекрови (Митрофановка Воронежской губернии [852] ), ее письма к Иванову приобретают почти привычную частоту и характер. Так, ночью 9 сентября она писала:
И сегодня зову Вас, Отец, — и услышьте меня, протяните мне руку! Мне так трудно, так трудно, так трудно! — Не забывайте, не забывайте же меня! <…>… и говорила смешные и неверные слова о своей любви, — и Вы сердились — И помню Ваш взгляд, — и помню Ваш голос, — и жест, — и хочу, как тогда, спрятать голову, — и дать тоске пронзить меня смертельно — И теперь знаю, — все равно! Я могу никогда не увидеть вас больше, — и если встречу, сумею ли быть собой, как издали, — как сейчас? — Все-таки, все-таки Вы не поняли меня, — и за Бэтину <так!> бранили, — и мало верили в то, как я в Вас верила! <…> Вот не знаю, отчего мое сердце Вас выбрало священником своим! [853]
852
Об истории имения, в том числе о времени, проведенном там М. Кудашевой, можно посмотреть на сайте:(есть на сайте и фото самого дома).
853
НИОР РГБ. Ф. 109. Карт. 2В. Ед. хр. 23. Л. 8–9. В письме к Андрею Белому от 12 октября 1917 г. она сознавалась, очевидно имея в виду все тот же случай: «Вячеслава даже продолжаю бояться, потому что он ко мне слишком требователен, и я видела его в гневе от одного моего жеста, — который, увы! был в тысячу раз „невиннее“ других, которых он не знает, — и я никогда не посмела бы сказать ему это» (НИОР РГБ. Ф. 25. Оп. 18. Ед. хр. 7. Л. 73).
3 октября она сокрушалась:
Ну вот, — без конца, — опять «дневники» посылаю Вам. — Нехорошо, если Вы обижаете меня настолько, что они Вам «не нужны» и Вы мне этого не говорите [854] .
По мере возможностей мы использовали фрагменты из этих писем в предыдущем изложении, а материалы, которые касаются ее намерений издать свои стихи и отводимой Иванову в этой связи роли, — в упоминавшейся на этих страницах работе «К литературной биографии М. Кювилье (Кудашевой)».
854
НИОР РГБ. Ф. 109. Карт. 28. Ед. хр. 24. Л. 9 об.
Дальнейшая судьба Кудашевой-Кювилье (бегство вместе с семьей в 1918 году из Митрофановки в Киев и далее в Новочеркасск, а в октябре 1919 года с матерью и сыном — в Коктебель в дом Волошина, откуда она уехала только летом 1921-го) и послереволюционные перемещения Иванова позволили им увидеться только летом 1924 года в Москве — в последний раз. Хотя попытки возобновить переписку она делала и за границей, имя Беттины фон Арним более не возникало.
Эмигрантское самосознание: анекдот versus трагедия
Книга Алексея Михайловича Ремизова «Кукха. Розановы письма» увидела свет в конце декабря 1923 года в берлинском издательстве З. И. Гржебина. Здесь впервые была опубликована главка под названием «Ки-ки», посвященная «странному», на взгляд писателя, сближению слов, обозначающих различные предметы. В качестве одного из примеров Ремизов проводит параллель между русским словом мост и его немецким эквивалентом, который по-русски звучит как брюки. И далее — в ироническом ключе, однако совсем немотивированно для читателя, возникает фамилия известного литературного критика — Ю. А. Айхенвальда, который в этот момент также оказался одним из обитателей русского Берлина.
Для реконструкции авторских интенций, соединивших в одну смысловую цепочку Айхенвальда, брюки и мост, необходим историко-литературный комментарий. Книге предшествовала журнальная публикация: под названием «Розанова письма» она увидела свет на страницах парижского трехмесячника «Окно» в начале июля 1923 года. Авангардное для своего времени произведение включало в единый контекст подлинные письма философа и автобиографическое повествование о петербургской дореволюционной жизни и первых годах эмиграции. В предисловии Ремизов писал:
Читатель, не посетуй, что, взявшись представить Розанова через его письма к нам, рассказываю и о себе, о нашем житье-бытье. Иначе не могу [855] …
Творческая интеллигенция, осевшая в Берлине в начале 1920-х, стремилась воссоздать русскую жизнь в чужой стране. В эмигрантском самосознании тех лет, как правило, отражалось депрессивное отношение к повседневной действительности, обусловленное трагедией личного и государственного масштаба, усугубленное конфликтом прошлого и настоящего. Казалось бы, и «Кукха» должна была продуцировать именно такое, типическое, эмигрантское сознание. Однако стоит внимательно присмотреться к стилю этого повествования, чтобы убедиться: Ремизов демонстрирует (и даже манифестирует) совершенно особый — иронический — взгляд на вещи. Это вовсе не традиционная мемуаристика. Здесь звучат совершенно непредсказуемые обертоны. Все перевернуто с ног на голову: вместо сюжетов, раскрывающих масштаб деятельности главного героя, — каскады анекдотов из частной жизни.
855
Текст предисловия вошел в обе печатные редакции «Кукхи». Цит. по: Ремизов Л. М. Собр. соч. Т. 7: Ахру. СПб., 2002. С. 37.
Критическая реакция на публикацию в «Окне» «Розановых писем» не заставила себя долго ждать. 8 июля на страницах берлинского «Руля» (№ 791. С. 7) появились «Литературные заметки» за подписью Б. Каменецкий. Под этим псевдонимом печатался не кто иной, как Юлий Исаевич Айхенвальд. Для полноты реконструируемой картины следует отступить на несколько лет назад и упомянуть о рецензии критика на второй короб «Опавших листьев», опубликованной в 1915 году под красноречивым названием «Неопрятность». Тогда Айхенвальд писал:
…Г. Розанов гораздо поверхностнее, чем он думает. То порнографическое и циническое, то обывательское и пошлое, чем он наполнил свои страницы, та жалкая тина сплетни, в которой он вязнет, все это — общедоступно и банально [856] …
Публикация воспоминаний Ремизова вызвала у Айхенвальда новый приступ антирозановской идиосинкразии. В «Розановых письмах» критик усмотрел тенденцию их автора подражать самым негативным сторонам творческой манеры героя повествования:
856
Айхенвальд Ю. Неопрятность. <Рец.> В. Розанов. Опавшие листья. Короб второй и последний // Утро России. 1915. 22 августа. С. 6. Розанов, в свою очередь, относился с глубоким сарказмом к интерпретации литературного творчества в импрессионистической манере, представленной в книгах Айхенвальда «Силуэты русских писателей», которые выходили отдельными выпусками с 1906 по 1910 год. Ср.: «„Силуэты“. Уже критика прошла. „Не нужно“. Пусть над „критикой“ трудятся эти ослы Скабичевские… Мы будем писать теперь „силуэты“, т. е. „так вообще“, — „портреты“ писателей, „характеристики“, — при чем читатель, — наш глуповатый русский читатель, — будет все время восхищаться характеризующим, а, конечно, не тем, кого он характеризует. И через это самый предмет, т. е. русская литература, почти исчезнет, испарится, а перед нею будет только Айхенвальд и его „силуэты“» (Розанов В. В. Мимолетное. М., 1994. С. 327).