Россия молодая (Книга 1)
Шрифт:
– Нонче, брат, не помрешь так-то даром. По избам солдаты пошли, народишко имают - цитадель строить против свейского воинского человека. Всех берут - подчистую. Ежели готовый покойник - того не тронут, а которые еще дожидаются страшного суда - тех берут. Давеча на торге говорили, я слышал: Фаддейку Скиднева забрали - он шестеро ден в гробу лежал.
Кузнец слушал хмуро, на Копылова не глядел.
– Как будем делать?
– спросил Копылов.
– Я-то уйду от них!
– молвил Кузнец.
– А ты как - твое дело.
– Не уйдешь! На рогатке возьмут.
Кузнец насупился, пошел своей дорогой.
2.
Архиепископ Архангельский и Холмогорский Афанасий пожертвовал на постройку Новодвинской крепости все оставшиеся после возведения стен Пертоминского монастыря припасы.
Иевлев ахнул: где взять людей, чтобы грузить суда, везти морем, выгружать?
Людей не хватало. На постройку забрали всех, кто мог передвигаться, от детишек до стариков. День и ночь по архангельским, холмогорским, онежским, мезенским избам ходили дозоры стрелецких и драгунских полков, скрепя сердце гнали народ работать в цитадель. Конные бирючи осипшими глотками выкликали по посадам и селениям указы: беглых от крепостного строения имать миром, сечь батоги, везти на цитадель. Кто побежит во второй раз - тому будут ноздри рвать, третий - казнить смертью. И все-таки бежали в дальние, затерянные в бору усть-важские скиты, на Умбу, на Варзугу, спасались от лютой смерти по рубленым тихим келиям, молились двуперстно, читали старопечатные книги. В Пустозерске, в Лаптожне объявлялись старцы, кляли Петра антихристом, самосжигались в церквах под восьмиконечным крестом.
Дьяк Молокоедов ежедневно приходил к Иевлеву с доносами, пугал: то вблизи от города рейтары взяли странников с пищалью и рогатинами, те странники без роду без племени шли якобы поклониться мощам преподобных Зосимы и Савватия, а путь держали на Золотицу, - к чему так? То сказывал один верный ябедник, будто слышал, что собираются извести смертью его, капитан-командора Иевлева; то лихие люди поймали на зимнем пути приказчика баженинского, отрубили саблюкой ему голову, написали при нем записку с прелестными словами, что-де так всем будет, которые антихристовой печатью мечены. Еще ходят здесь побродяжки, увечные безместные бобыли, прохожие люди - приходимцы. От сих добра не жди - жди горя.
Иевлев слушал дьяка насмешливо, ничему не верил, один раз невесело пошутил:
– Князя на копья? Не выдюжить копейщикам. Копья враз сломаются...
По постной роже дьяка понял - перескажет, и совсем рассердился:
– Черт-ти что несешь, дьяк. Сами напужались и народишко пужаете. Ко мне с сим вздором более не показывайся. Бобыли, приходимцы... Делать вам, дьяволам, нечего...
Когда поехал к архиепископу в Холмогоры, в серый, мозглый день, вдруг под розвальни кинулись какие-то двое, сзади засвистал лешачьим посвистом третий, кони рванулись в сторону от дороги, застряли в сугробе. Иевлева далеко выбросило из саней, на него навалился пахнущий дымом хилый человечишка, все норовил взять за глотку. Сильвестр Петрович извернулся, сам ухватил разбойника за плечишки, надавил на тощее куриное горло. Егорша за сосною выпалил из пистолета. Сильвестр Петрович поднялся, отряхнулся. В снегу неподвижно лежал мужичок, задрав вверх бороденку. Иевлеву вдруг стало страшно убийства. Егорша с трясущейся челюстью говорил ямщику:
– Пистолет разорвался на куски. Вишь? Хорошо еще, что меня не убил...
– Вставай, что ли!
– неуверенно сказал Иевлев мужику.
Мужик
Сильвестр Петрович, побелев сам не меньше мужика, опустился перед ним на колени, стал оттирать его, встряхивать, поднял лохматую голову, послал Егоршу к саням за водкой. Мужик икнул, открыл детские глаза.
В ветвях сосны, вверху, надсадно кричала ворона, точно проклинала на своем языке.
– Что ж ты, дурак экой, - сказал Иевлев.
– Чего разбойничаешь? В чем душа только держится...
У мужика покривились губы, сказал едва слышно:
– Беглые мы... С верфи. Били там - тридцать кнутов... Раньше-то мы здоровые были, ничего...
– Вставай, застудишься!
– посоветовал ямщик.
– Мужик сел на розвальни, снял с себя драный кушак, подал ямщику:
– Вяжи, что ли... Чего так-то...
У Иевлева перехватило горло - таким страшным безысходным отчаянием повеяло от этого жеста: вяжи, что ли. Тихо, еле шевеля губами, мужик добавил:
– Разве сдюжаешь с вами. Вы, небось, и хлебушко едите...
– Иди отсюда к черту!
– раздельно произнес Иевлев.
– Слышишь?
– Оно как же? Вроде бы прощаете?
– спросил мужик.
– Иди, иди!
– заторопил ямщик.
– Ну, вали, пока вожжой не ожег!
Мужик поднялся, подобрал на снегу свой кушак, шапчонку, спросил тонким голосом:
– Прощаете, значит?
Бороденка его дергалась, глаза блестели злобой.
– По-христианству, а? Мараться не желаете от своего боярства?
Он повернулся и пошел, проваливаясь в снег то одной ногой, то другой, бормоча:
– Ну, не марайтесь, не надо, - ну и не надо...
Ушел далеко и оттуда, из лесу, крикнул:
– Только я-то вам, господин, не прощаю. Слышь, эй, не прощаю! Еще встретимся...
До Холмогор ехали молча.
3. В ДАЛЬНИХ ЗЕМЛЯХ
Преосвященный Афанасий долго не принимал.
Архиерейские свитские - келейник, да костыльник, да ризничий - о чем-то перешептывались; иподьякон, грузный мужчина с лицом, точно ошпаренным кипятком, дважды заходил в опочивальню, появлялся с поклоном, кротко извещал:
– Еще, милости просим, пообожди, господин...
– Пообожду!
– соглашался Иевлев.
Он ждал предстоящей беседы с любопытством: хоть и видывал раньше преосвященного, но толком говорить с ним не пришлось, рассказывали же о старике разное. Раскольники предавали его анафеме, ненавидели с тех дней, когда в пылу состязания, в Грановитой палате, на Москве, он полез в драку в присутствии царевны Софьи. Духовенство, близкое ко двору, считало Афанасия мужиком и грубияном, но царь Петр, отправляя Иевлева в Архангельск, наказал твердо:
– Советчиком тебе будет Афанасий Холмогорский. У него голова умная. Ему верь. Тертый калач, всего повидал, я на него надеюсь...
Подумал и добавил:
– Кабы помоложе да не архиерей - работник был бы. Воеводою бы такого, али еще повыше. Зело честен и прямодушен, генералом был бы добрым, непугливый старик...
Афанасий вышел к Иевлеву - мужик мужиком, хоть и в шелковой, длинной, до колен, рубахе, нечесаный, хмурый. Сильвестр Петрович собрался было приложиться к руке, Афанасий совсем словно рассердился: