Россия молодая (Книга 1)
Шрифт:
Он вновь отворотился к станку и стал точить, сильно нажимая ногой на педаль. Опять побежала стружка, он обрывал ее все более и более спокойно, потом заговорил ворчливо:
– Прозоровский на воеводстве два года сидит, и еще два сидеть будет. Воевода добрый, от посадских людей архангельских, да от гостей, да от негоциантов иноземных, почитай что от всего немецкого двора, челобитная послана нам на Москву, дабы сидеть князю Прозоровскому на воеводстве третий год и четвертый...
Сильвестр Петрович от изумления едва не ахнул. За Прозоровского челобитная подана?
– Пошто с клюкой?
– вдруг спросил Петр.
– Застудил ноги, государь, прости...
– Чего серый-то?
– опять спросил Петр.
У Сильвестра Петровича дрогнуло лицо, не нашелся что ответить. Царь велел сесть. Иевлев не расслышал.
– Сядь, коли клюкой подпираешься, - вглядываясь в Иевлева, приказал Петр.
– Вот сюда сядь, на лавку...
Иевлев сел, расстегнул крючки форменного кафтана, достал из кожаного хитрого бумажника план Новодвинской цитадели, разложил перед Петром. Тот кликнул Апраксина и Меншикова с Измайловым, раскурил коротенькую глиняную трубку, спросил, кто сей план делал, не Резен ли?
– Резен, Егор.
– Немец?
– Немец, государь.
– Что ж, вишь - немец, а план добрый!
– Немец немцу рознь!
– спокойно ответил Иевлев.
– Я за сего Резена, государь, коли надобно будет - на плаху пойду.
Петр косо посмотрел на Иевлева, подкрутил ус, подвинул план к себе ближе. Меншиков из-за спины Петра Алексеевича сказал вдруг, что пушки на башнях стоят неверно. Апраксин взял грифель, доску, циркуль, быстро рассчитал, с удивлением покачал головою:
– Ну, Данилыч, глаз у тебя, верно, соколиный. Сразу узрел.
Сильвестр Петрович, сидя рядом с Петром, показывал грифелем на плане, как что будет, где пороховой склад, где лежать ядрам, где дом для раненых, откуда может идти помощь. Царь слушал внимательно, попыхивал трубочкой, кивал с одобрением. Иевлев вдруг подумал: "Истинно в работе пребывающий. Коль что разумно и с сердцем сделано - первый друг".
– Чего не хватает?
– спросил Петр и опять сбоку посмотрел на Иевлева: карие его глаза теперь горячо блестели.
– Многого чего, господин бомбардир, не хватает!
– вздохнув, сказал Иевлев.
– За тем и приехал...
Лицо царя стало настороженным, но когда Меншиков сказал, что есть пушки старого образца, которые можно отдать Архангельску, Петр оборвал его:
– Сильвестру рухлядь не надобна. Ему труднее будет, нежели нам. Думать надо, господин Меншиков, думать!
И сам задумался надолго, поколачивая трубкой по ладони, покрытой мозолями. Потом стал вспоминать, где есть пушки, еще не привезенные в Москву. Меншиков и Апраксин ему подсказывали, он задумчиво кивал. Иевлев писал пером на листке бумаги: гаубицы с Воронежа, мортиры из Новгорода. Измайлов наклонился к нему, шепнул в ухо:
– Ты не робей, Сильвестр, с запросом проси, он торговаться будет...
Сильвестр Петрович попросил с запросом ядер, фузей, мушкетов. Меншиков рассердился, сказал обиженным голосом:
– Не давай ты ему, бомбардир,
Петр Алексеевич велел:
– Помолчи!
И спросил у Иевлева:
– Монасей, божьих заступников, потряс? Колокола это еще ништо, пусть дьяволы толстомясые потрудятся - у меня нынче везде работают...
– Писали на Сильвестра челобитные, - сказал Меншиков.
– Из Николо-Корельского монастыря писали, из Пертоминского, - я к тебе, господин бомбардир, те челобитные и не носил. Будто он всех на работы погнал, даже ангельского чина не пощадил. Великий, дескать, грех, быть ему преданным анафеме...
Царь засмеялся, хлопнул Иевлева по плечу, сказал басом:
– В том не сумлевайся, Сильвестр! Сей великий грех я на себя приму, отмолю тебя. Я, братики, на сии ответы пред господом помазан константинопольским патриархом. Чтобы на работы все шли, нам не токмо монаси работают, но и бабы-черноризки, им трудиться в поте лица своего куда как лучше, нежели беса тешить. А службы церковные служить успеется, так им и говори, своим монасям. Афанасий наш что?
Сильвестр Петрович рассказал про Афанасия, про то, что послал ему Ньютоновы книги, про то, как усовещал архиепископ раскольника Федосея Кузнеца.
– Усовестил?
– До масленой сей Кузнец держался, все смерти ждал, а на первый день масленой велел подать себе чарку водки, выпил, понюхал рукав и пошел ко мне на Пушечный двор пушки лить.
– Хорош мастер?
– Злой до работы, умелец предивный!
– ответил Сильвестр Петрович.
Петр хохотнул весело, сказал:
– Хорош мужик Афанасий, зело хорош. Был бы он помоложе, я бы Алексашку в тычки прогнал обратно - пирогами с зайчатиной торговать, а Афанасия сюда. За ним спокойнее, верно, Данилыч?
– Для чего пирогами?
– раскуривая трубку, сказал Меншиков.
– Я бы тогда в архиепископы подался. Тоже не бедно, я чай, живут...
Так, за шутками и делом прошел день, наступили сумерки, засинели за окнами дворцового покоя. Покуда Сильвестр Петрович грифелем на аспидной доске чертил фарватер Двины и толковал путь, которым шведская эскадра будет идти к Архангельску, - царский повар Фельтен принес большую сковороду яишни-скородумки, оловянные чарки на подносе, жбанчик с водкой. Петр выпил первым, хорошо крякнул, ложкой стал есть яишню, было видно, что он очень голоден. И опять Иевлев удивился, как порушен обряд застолья, начавшийся с византийских императоров. Сидят пять мужиков, скребут ложкой яишню, а в воздухе дворцового древнего покоя еще пахнет едва уловимо благолепием росного ладана, старым воском, духовитым теплом, что когда-то шел от муравленых печей. И кажется, что все нынешнее сон, игра детская, как в давние-давние годы, когда шумели потешные в Грановитой или Крестовой палатах и в испуге замирали: вдруг появится клобук, иссохший палец сердито погрозит - киш, нечестивцы, киш...