Россия молодая (Книга 2)
Шрифт:
– Боцис?
– спросил Петр. Он всегда смущался, начиная беседу, смутился и ныне, но ненадолго. Дернув щекой, велел переводчику узнать, что привело господина комодора в Россию.
Боцис внимательно выслушал переводчика, подумал, заговорил не спеша, низким, спокойным голосом. Переводчик кивнул головой:
– Комодор Боцис услышал в далекой Далмации о том, что здесь началось строение флота. Его привлекла мысль быть полезным при начале большого дела, когда еще...
Он стал подыскивать слова, Петр помог:
– Я понимаю по-немецки.
– Когда еще не сделаны
– Вздоры - он сказал, а не поступки!
– улыбнулся Петр.
– Потом, дескать, ничему не поможешь, а вначале можно и начать по-хорошему. Так ли? Что ж, комодор рассудил верно. Где господин Боцис служил ранее?
– Во флоте венецианском. Командовал галерами.
Петр задумался. Острый взгляд его упал на руку Боциса, на черный, глухой, без всяких украшений перстень. Спросил:
– Для чего такое?
Боцис посмотрел на свой перстень, ответил не спеша:
– Сей перстень, ваше миропомазанное величество, означает вечный для меня траур.
– По ком?
– Сие имеет значение лишь для меня одного.
Царь дернул щекой, - так ему редко кто отвечал. Но Боцис смотрел без всякой дерзости, взгляд у него был честный, открытый. Петр Алексеевич опять кликнул Ягужинского - велел писать указ на определение комодора Боциса к строению галерного флота. Когда далматинец пошел к двери, Петр позвал его, удивился:
– Что же о государевом жалованье не спрашиваешь?
– Я приехал не на год, не на два, - ответил Боцис.
– Я приехал, ваше миропомазанное величество, на вечное служение. Послужу - видно будет...
И, поклонившись, он ушел со своим переводчиком, а Петр запер за ними дверь на засов, сел на лавку, обернулся к Ромодановскому. Тот сидел неподвижно, словно колода, обсасывал ус, утирал пот шелковым, вышитым листьями и виноградными лозами платком.
– Ты что там, пес, натворил?
– спросил Петр.
– Ты для чего ероев в острожную ямину закопал?
Князь-кесарь выдул ус изо рта, с трудом повернул голову без шеи, ответил ровным высоким голосом:
– Для чего? А для того, Петр Лексеич, что сии ерои и не ерои вовсе, а злые тебе враги. Которые и по сей день пытаемы - воры с Азова, - они тем ворам стрелецким первые други. Ерои! Капитан Крыков был архангельским стрельцам головой, они поносные листы читали, скаредные слова про твою государеву персону говорили, они...
– Так то Крыков некий!
– крикнул Петр.
– А Иевлева пошто приплел?
– А ты погоди, батюшка, не кричи!
– своим уверенным, тихим голосом перебил царя князь-кесарь.
– Кричать не дело делать, да и пуганый я, не испужаюсь. Как в прежние годы из-за моря приехал, кто был виноват в стрелецком бунте? Не я ли? Я и повинился, сказал: руби мне голову царской рукой, бери топор-мамуру, виновен, государь. Ты меня в уста облобызал...
Ромодановский пальцем снял слезу с глаза, помолчал. Молчал и Петр, косо поглядывая на князя-кесаря.
– Стрельцы вновь головы свои змеиные подымают, вновь шипят, жалами нацеливаются. Для чего, государь? Чтобы, тебя живота лишив, Русь повернуть на обратную дорогу. Ну, московский бунт давно был, крепко за него, людишек побили,
Петр молчал, стараясь раскурить свою трубку. Табак был сырой, трут плохо тлел.
– Дело темное, горькое, страшное, государь!
– опять заговорил Ромодановский.
– И мне, мнишь, в радость тебя сими вестями печаловать? Мне бы тихо доживать, да чтобы для тебя радость за радостью нашивать, а не огорчать сими горькими вестями. Я, государь, не шутя со всем вниманием прибывшего от Архангельска доблестного твоего слугу поручика Мехоношина выслушал, я не раз и не два с ним беседовал, во все подробности взошел, я листы прочитал некоторые и стороною про воеводу князя Прозоровского выведал. Верен он тебе, как и на Азове был верен, как и покойный Лефорт был тебе верен. И по-хорошему сделал, что сих злоумышленников в узилище заключил...
Трубка наконец раскурилась, Петр весь окутался дымом, молчал. Ромодановский все говорил своим высоким, ровным голосом, рассказывал про заговор в Архангельске, про восставших на острове мужиков, про то, как убит был верный царев слуга - думный дворянин Ларионов, про то, как ушли мужики добывать зипуна в дальние леса, как тех мужиков поставил к делу в свое время Сильвестрка Иевлев - вор и государственный преступник. Было будто бы слышно, что те лесные приходимцы, бесчинствуя на дорогах, убили государева офицера господина Ремезова, что...
– Про Ремезова врешь!
– перебил Петр.
– Ремезова не они убили, а князя Черкасского племянничек, коего ты изловить никак не можешь...
– Они!
– упрямо повторил Ромодановский.
– Они и к Москве придут, от них всего жди. Они верных тебе людей - бояр, да князьев, да воевод всех изведут...
– Уж бояре да князья - чего вернее!
– крикнул Петр.
– Одни Хованские да Милославские чего стоят. Я-то помню...
Князь-кесарь смолчал, вздохнул.
– Не поверил бы про Иевлева, когда бы не Прозоровский!
– молвил Петр.
– Но только, что Алексей Петрович человек верный, то истинно. Ежели азовские смерды да холопи на Архангельске взыграли - Сильвестр первым на них бы пошел, истинно так...
Ромодановский молчал; блестящими, оплывшими глазками смотрел на Петра, слушал, как тот, дергая щекой, вслух то утверждает невиновность Иевлева, то вдруг сомневается, припоминая какие-то давние слова, сказанные Сильвестром Петровичем не то на Переяславском озере, не то в Преображенском... Слушал и поддакивал царю:
– Так, так, Петр Алексеевич, так, ненаглядный, так, солнышко краснее. Не просто то дело, нет, не просто. А ныне времена не легкие, сам говоришь пред большими делами стоим, многое ожидаем, с недовыдерганными корнями стрелецкими - как сии дела делать? Коли смута зачалась, верчение сделалось...