Россия молодая. Книга 1
Шрифт:
Не торопясь, негромко Мокий начал задавать вопросы:
– Спопутие ведомо ли тебе, Иван Савватеич?
– Ведомо, дединька! – спокойно и уверенно ответил Рябов.
– Глыби морские, луды, кошки, мели – ведомы?
– Так, дединька, ведомы.
– Волны злые, ветры шибкие, волны россыпные ведомы ли?
– Ведомы, дединька!
– Пути лодейные дальние на Грумант, на Матку, на Колгуев, в немцы, вверх в Русь ведомы ли тебе, кормщик?
– Ведомы, дединька!
– Звезды ночные, компас ведаешь ли?
– Ведаю.
– Поклонишься ли честным матерям рыбацким, женкам да малым детишкам, что покуда жив будешь – не оставишь
– Поклонюсь, дединька!
Дед Мокий расстегнул сумочку, что висела у него на поясе, достал оттуда старый, вделанный в пожелтевшей кости компас, положил его перед Рябовым, сказал строго:
– Артельный!
– Ведаю.
– С ним и пойдешь. Компас добрый...
Лицо старика совсем посуровело. Рябов опустил голову, легкая краска заиграла на его скулах.
– Кажись бы, и все сказано, – произнес Мокий, – да еще об едином надобно помянуть...
Он вздохнул, вздохнули и другие, – многие из сидящих за столом знали, о чем речь.
– Я тебе не в попрек, – не глядя на кормщика, сказал Мокий, – я для бережения сказываю и по обычаю: полегче бы, Иван Савватеевич, с зеленым вином. Куда оно гоже?
Рябов молчал.
Дед еще вздохнул, мягко, без укора добавил:
– Набуянишь во хмелю – и пропала буйна голова. Ты вникни, детушка, рассуди: горю оно, проклятущее, никак не поможет, а сколь многие наши Белого моря старатели на нем жизни лишились...
– А ежели она не в радость бывает, жизнь, – тогда как? – негромко спросил кормщик и помолчал, ожидая ответа.
Мокий хотел было что-то сказать, даже пошептал губами, но вдруг махнул рукой и поднялся. Сразу зашумев, поднялись остальные...
Из трапезной морского дела старатели вышли после обедни. Небо затянуло, шел мелкий дождик, чайки, широко распластав крылья, с криком носились над Двиной. Народ рассыпался по лодьям, заскрипели вороты, подымая якоря.
– На Новую Землю все шесть? – спросил Иван Кононович, оглядывая суда.
– Туда! – ответил Кочнев.
– Много нынче.
– На Грумант от Пертоминской обители, слышно, ныне побегут четырьмя лодьями. На Колгуев посадские с Онеги собираются – лодей не менее семи...
Иван Кононович поправил очки на мясистом носу, сказал с умной усмешкой:
– Давеча, на Москве, был я на полотняном заводе, говорил с мастерами, как для нас, для поморов, добрую парусную снасть ткать. После, для ради прогулки, забрел на берег речки Яузы. Гляжу – бегает там суденышко малое, не более нашей двинской посудинки, что женки молоко возят. Челнок! А народу кругом – и-и-и! Силища! Чего, спрашиваю, у вас, православные, стряслось? Тут один с эдакой бородищей, в шубе, в шапке высоченной, мне ответствует: «Царь-де государь Петр Алексеевич от аглицкого ученого немца морские художества перенимает и для того на сем корабле, именуемом бот, упражняется!»
Корелин захохотал, закашлялся, махнул рукой:
– На корабле! Вон оно как! Бот именуемом! Слышал, Тимофей? Хотел я тому боярину слово молвить, да раздумал, ему с коня-то да в горлатной шапке виднее, где корабль и где аглицкий ученый немец...
Они еще постояли на берегу, провожая взглядами лодьи, кренящиеся под парусами на свежем ветру, помолчали, потом пошли к тележке, что поджидала их у ворот обители...
– А какое слово ты, Иван Кононович, хотел боярину молвить? – спросил Кочнев, когда тележка тронулась с места.
– А такое, друг мой добрый, – не сразу ответил лодейный мастер, – хитрое
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
В АРХАНГЕЛЬСК
Ступай и стань средь Океана!
Сии птенцы гнезда Петрова.
Не от росы урожай, а от поту.
ГЛАВА ПЕРВАЯ
1. ПОТЕШНЫЕ
Душным июньским утром царский поезд под густой звон колоколов, благовестивших к ранней обедне, миновал Земляной город и не спеша двинулся к Троицкому монастырю. Москва только еще просыпалась: ночные сторожа убирали рогатки, что перегораживали улицы от лихих людей; уходили невыспавшиеся караульщики с алебардами и бердышами; сапожник, еще не вовсе проснувшийся, зевая и крестя рот, вывешивал сапог над убогой своей будкой; портной раскидывал забористых цветов кафтан; рыбник здесь же на ходу выхвалял своих карасей да лещей, еще шевелящих жабрами в берестяном коробе. Под ровный невеселый бой бубна плясал среди торгующих облыселый медведь в шляпе с пером. Из шалашей дебелые тетки тянули руки, предлагали свой товар – белила да румяна, да вареную сажу – подводить брови. Тут же бранились и толкались безместные попишки и пропившиеся дьяконы, предлагая сотворить незадорого литургию, обедню али панихидку. Среди них совался туда и сюда высокий детина – искал пропавшие сапоги да шапку. В орешном ряду щелкали на пробу орехи, в медовом отпивали меда. Брадобреи у стены, в холодочке, стучали ножами, зазывая народишко брить головы, стричь волосы, выхваляя скороговорками каждый свое искусство:
– У нас бритовки вострые, молодчики мы московские, мыльце у нас, пожалуйте, грецкое, вода москворецкая, ножи вострые, ручки наши ловкие...
– Ах, побреем, вот побреем...
– Стрижем, бреем, вались народ от всех ворот...
Бородатый мужик с веником, с плутовскими окаянными глазами, ходил, улещивал сладким голосом:
– Помыть-попарить, молодцом поставить, кто смел, да ко скоромному приспел, айдате со мною, не пожалеешь ужо...
Царские потешные, Луков да Алексашка Меншиков, перевесясь с седел, спрашивали у мужика:
– Дорого ли веселье твое, дядя?
Мужик отмахивался:
– И-и, соколики, полно вам пошучивать. Езжайте своей дорогой...
– Да наша дорога к тебе в баньку...
– С богом, с богом...
Алексашка Меншиков вздыбил коня, уколол шпорами, догнал прочих потешных. Шум и разноголосый гам торговых рядов остался далеко позади; царский поезд, скрипя осями, вился из переулка в переулок; возницы лениво подхлестывали коней, негромко перебранивались, перешучивались друг с другом. Луков скакал сзади, кричал Меншикову: