Россия молодая. Книга 1

Герман Юрий Павлович

– Чего на божьем свете слыхать? – спросил Рябов.

– Вести добрые, – ответил Крыков, – никто с тем делом справиться не может, так моим таможенным солдатам поручили: оброки будем теперь с вашего брата рвать. Повесельные и парусные, не слыхивал? А который не заплатит до барабанного бою – на государеву верфь, зачет – шесть денег за день...

– А ежели у меня, к примеру, ни весла, ни паруса? – спросил Рябов.

– Карбас монастырский потопленный – за тобой, – ответил Крыков, – дело простое.

– Очумели они?

Крыков

усмехнулся, словно оскалился, посмотрел невесело в кружку, где солнце играло в мутножелтой кабацкой сивухе, сморщился и выпил.

– Цветочки еще! – угрюмо сказал Иван Кононович. – Ягодок ждите...

Закусив еще, послушали музыку на новом корабле и, расталкивая носом карбаса другие лодьи и посудинки любопытных архангелогородцев, отправились восвояси.

Дома бабка Евдоха пекла пироги, жарила говядину, толкла чеснок на подливу. Поправляя сбившийся платок, сказала:

– И чего оно такое деется? Ранее, молода жила, что ем – добро. А нынче – то пирожка захочу, то мяска, то лапшевника с курятиной. Ох, пора костям и на место...

Рябов ухмыльнулся на старухины малые хитрости: как он с моря вернулся, так она его и потчует с молодой женой-то – послаще, пожирнее. Знает, что беден рыбак, словно церковная мышь, вот и хитрит, будто для себя старается.

Сели за стол, за чистую скатерть, Крыков спросил:

– Кормщик, как жить станешь?

Рябов поиграл ложкой, положил ее, погладил ладонью и тоже спросил:

– Ты об чем, Афанасий Петрович?

– О том – чего хлебать будешь, – объяснил Крыков. – Царь на Москву подастся, в монастырские служники тебе путь навеки закрыт. Лоцманом много ли заработаешь? А ныне – осень, зима наша студеная, кровли над головой у тебя нету, рыба не наловлена, зверь не настрелян, молода жена, я чай, для холодов и рухлядишки никакой не имеет...

Таисья порозовела, опустила глаза.

– Заботы больно много! – сказала бабка Евдоха, ставя на стол щи. – Вон она кровля, а вон она и печка...

– Погоди, бабушка! – прервал Крыков. – Я не для приличия толкую, я об деле... И ты сядь да слушай...

Бабинька села, сделала строгое лицо: мужикам не перечат, а коли мужик велит слушать – значит, уважает, совета ждет.

– Косторезное мое умение знаете, – сказал Крыков, – я в том художестве среди нашего поморского народа человек не первый, но и не самый последний. А коли оно так, то доски мне нарезать для вас за пустяк почитаю...

– Батюшка! – всплеснула руками бабка. – Соколик ясный, ненаглядный...

– Погоди! – рассердился Крыков. – Дай сказать, бабинька. В молодые годы, пока не ослабела глазами, была ты набойщица – и скатертная, и портошная, и сарафанная, – что ни на есть первая по нашим местам. Верно говорю?

Рябов подтвердил – верно. Он и нынче помнил бабинькины холсты с предивными узорами – в парусах, кораблях, рыбах, птицах, травах...

– Краску ты знаешь как варить, – продолжал Афанасий

Петрович, – секреты свои старинные тоже, небось, не забыла. Доски я вам с Таисьей нарежу новоманерные, чтобы за холсты за ваши в Гостином дрались...

– Я золотом еще шить могу, – тихо сказала Таисья, – пояски знаю как делать, те, что на Печоре, да на Пинеге, да на Онеге плетут...

Поели, Крыков поднялся – прощаться. Бабка Евдоха вдруг припала к его груди, прижалась, заплакала. У Таисьи задрожали розовые, всегда насмешливые губы, кормщик крякнул, стал смотреть в угол, на бабинькины лечебные травы...

– Откуда ты такой человек? – спросила Таисья. – Почему ты такой, Афанасий Петрович?

Крыков не ответил, прокашливался, будто поперхнулся сбитнем. Рябов вышел с ним на крыльцо, оба сели, стали чесать кривую собаку, что кормилась при бабке Евдохе. Собака клала морду то Рябову на колено, то, боясь обидеть Афанасия Петровича, совалась к нему.

– Вот оно как, Иван Савватеич! – сказал в задумчивости Крыков.

– Оно так...

Помолчали.

Собака ловко поймала муху, кляцнув зубами. За избою протяжно мычали коровы, чужая телка заглянула во двор, испугалась, отпрыгнула. Где-то в городе запела рейтарская труба.

– Трудно человеку жить! – молвил Крыков.

Рябов посмотрел на Афанасия Петровича, на его загорелое открытое лицо, заметил морщинки, которых раньше не было, печальную складку у рта и согласился:

– Нелегко!

6. КРУТОЙ РАЗГОВОР

Незадолго до отплытия на Москву, когда царский караван уже грузился на Двине, Патрик Гордон еще раз побывал у полковника Снивина. Весь день генералу недомогалось, но к вечеру он поднялся с лавки, на которой лежал, накинул плащ, взял палку и, насупившись, пошел к дому полковника. Внуки, дочь и сам полковник Снивин сидели вокруг стола, уставленного конфетами и печеньями. Потрескивали свечи, сервировку украшал большой букет скромного вереска, который должен был напоминать вересковые луга милой Шотландии. Завитые, в кудрях и буклях, внуки смотрели на дедушку ясными глазками, в два голоса пели ему умилительные шотландские песенки. В камине, ради сырого вечера, стреляя, горели смолистые сосновые пни. Кофишенк из рейтар подавал крепко заваренный душистый кофе с винными ягодами.

Гордон сидел между внуками, против дочери. Анабелла вздыхала, утирая влажные глаза кружевным платочком. Лицо генерала было неприветливым, мохнатые брови низко нависли над суровыми глазами...

Кофишенк рукою в перчатке еще налил кофе. Снивин услал его вон. Патрик Гордон велел детям поиграть в соседней комнате. Анабелла, прочитавшая от скуки много рыцарских романов, вложила руку отца в протянутую ладонь полковника. Но едва она вышла, Гордон выдернул свою руку и заговорил резко:

– Полковник Снивин, я пришел к вам затем, чтобы предупредить вас именем государя!