Россия молодая
Шрифт:
— Становись на колени, лобызай персты царевы, падай, кланяйся…
— Денег! — приказал Петр.
— Тут деньги, мин герр! — сзади сказал Меншиков и подал кошелек.
Петр высыпал золотые на ладонь, подумал малое время, потом протянул все Рябову. Свитские зашептались: на сей раз государь нисколько не поскупился, не пожалел, против обыкновения, золота. Кормщик взял деньги, широко улыбнулся, сказал Петру:
— И за золотые спасибо, государь! Поотощал я малость на казенных харчишках, теперь,
Царь, не слушая, вскинув голову, говорил раздельно, громко, внятно:
— Жалуем мы тебя, кормщик Рябов Иван сын Савватеев, первым лоцманом и матросом первым нашего Российского корабельного флота и от податей, тягот, повинностей и иных всяческих разорений быть тебе и роду твоему навечно свободными…
Он обернулся, с внезапной яростью в голосе приказал свитским:
— Пиши, не то, неровен час, забудете!
Рябов осторожно, чтобы не разорвать в плечах, натягивал кафтан. Лицо его теперь было так же бледно, как у Иевлева, на лбу проступила испарина. Свитские смотрели на него с ласковыми улыбками, один пузатый стал помогать застегивать пуговицы.
— Управлюсь, чай не маленький! — отступя от свитского, молвил кормщик.
Он поклонился царю поясным поклоном, не торопясь расправил широкие плечи, спокойно посмотрел в карие, искрящиеся глаза Петра, спросил:
— Хлеба-соли придешь ко мне, государь, отведать?
Петр усмехнулся:
— Одного зовешь, али со всей кумпанией?
Рябов медленно обвел глазами свиту, как бы рассчитывая в уме, потом сказал:
— Ничего, можно! Взойдут, авось не треснет изба…
И, помедлив, добавил:
— А не взойдут, на волю вынемся. У нас оно по обычаю, на волюшке застолье раскидывать…
Пришли солдаты с носилками, осторожно положили на них Иевлева. В сенях стоял несмолкаемый грохот — там кирками и топорами взламывали узкую дверь, рушили старый кирпич, ломами отрывали железо, чтобы пронести Сильвестра Петровича. Лекарь пошел за капитан-командором. Петр сел на топчан, вытянул длинные ноги, уперся одною рукою в бок, другою — в колено, отрывисто приказал:
— Прозоровского сюда и палача!
Взглянул на Рябова:
— А ты, ломцан, иди, да нас дожидайся! Управишься? Обедать придем!
— Не впервой гостей-то потчевать! — усмехнулся Рябов. — Чай, русские, не немцы…
Петр едва приметно нахмурился, но Рябов не увидел этого. Валкой своей, моряцкой походкой он вышел в сени, глазами отыскал совсем обмершего от страха старика ключаря, бросил ему червонец с тем, чтобы тот не позорил свою старость в остроге. Старик закланялся, зашамкал. Рябов поднялся наверх, полной грудью вдохнул свежий, прохладный воздух и хотел было перекинуться несколькими словами с караульщиками, как вдруг снизу, из подземелья услышал длинный, воющий, страшный крик Прозоровского. Махнув
Неподалеку от церкви Параскевы-Пятницы встретился ему Семисадов.
— Богатым быть, не признал! — сказал спокойным голосом боцман. — Здорово, кормщик! Что оно на тебе — кафтан новый, что ли?
— Да, вишь, приоделся маненько! — ответил Рябов.
— Добрый кафтан! — щупая грубыми пальцами сукне, сказал Семисадов. — Знатный кафтан! Пуговицы вот жалко нет — оторвалась. Такая пуговица тоже денег стоит. Роговые?
— Надо быть, роговые.
— Я тебе деревянную вырежу, да сажей и покрашу. Пришьешь, незаметно будет…
Он усмехнулся и добавил:
— Ишь, каков кафтан! Погляжу я на тебя, кормщик, да и сам в острог напрошусь, коли там кафтанами дарят…
— Да уж там дарят…
Они набили трубки, Семисадов ловко высек огня.
— Выходит — к дому идешь? Отпустили?
— Да вроде бы пока что и отпустили!
— Царь, что ли?
— Он, Петр Алексеевич…
— Ловко ты отделался! — сказал боцман. — Хитро отделался, кормщик. Недаром у нас говорится: близ царя — близ смерти. Не угадаешь чего — пропал. Шапка тут, а голова потерялась…
Он засмеялся:
— Верно ли говорю?
— Оно так! — согласился кормщик. — Особливо без добрых людей. Слышал, и ты будто в Холмогоры ездил с другими некоторыми?
— Было ездили. Афанасий, владыко, своего келейника за нами посылал.
— Говорили чего царю?
— Не поспели! Зашумел на нас: знаю, говорит, все сам знаю…
— Что ж знал, да за караулом держал?
— Его, Савватеевич, воля. Я так располагаю — хорошо еще, что отпустил…
— А для чего нас держать надобно было?
— Ему, небось, виднее! — с усмешкой молвил Семисадов. — Говорю — хорошо, что отпустил. Сильвестр-то Петрович как?
— Не гораздо здоров. Унесли.
— Отживет! — уверенно сказал Семисадов. — Теперь ему ничего, теперь почтят. Слышно, большой чин ему получать. Кому худо, Иван Савватеевич, так худо Прозоровскому. И Ржевскому ныне будет несладкое житье. Худее не бывает.
— Пошел в попы — служи и панихиды! — отозвался Рябов. — Каждому свое.
— Уж им-то выйдет верная панихида…
Поговорили про шведов. Семисадов рассказал, что будто крейсировала эскадра в Белом море, да куда-то ушла. Рябов спросил:
— Нынче здесь будешь?
— Здесь, в Архангельске.
— Дорогу к моей избе не забыл?
— Кажись, не забыл.
— А коль не забыл — приходи, застолье раскинем. Царь золотишком пожаловал, погулять надобно…
— И то — не шубу шить.
— То-то, что не шубу. Уж и позабыл, как гулять-то с легким сердцем. Приходи, боцман.