Россия в поворотный момент истории
Шрифт:
– Да что это с вами? – окликнула нас няня. – Неужто вы боитесь, что они на вас набросятся? Лучше бы пожалели этих бедняг! Разве нам судить их и осуждать? Будьте к ним милосердны Христа ради! – Обращаясь ко мне, она сказала: – Вот, Саша, я куплю калач [7] , а ты подойди к тому солдату, что идет впереди, и попроси разрешения отдать калач этим несчастным. И они будут рады, и у тебя сразу станет легче на душе.
Таким образом няня привносила христианство в практическую сторону нашей повседневной жизни. Когда мы с братом Федей дрались друг с другом, она могла пристыдить нас, сказав:
7
Когда заключенных вели по улицам, сострадавшие им люди подавали милостыню или покупали для них калачи, поэтому рядом с партиями осужденных всегда шло несколько торговцев калачами.
– Ах вы, противные мальчишки! Иисус учил нас прощать друг друга, и так-то
Я с глубоким удовлетворением вспоминаю свои детские годы в России, где повседневная жизнь строилась на религиозных чувствах, взращенных тысячелетним христианством.
Мы с братом Федей любили церковные праздники. В день Благовещения мы нетерпеливо ждали, когда принесут птиц в клетках, чтобы затем выпустить их на волю во имя духовного родства всех живых существ – ведь, как говорит старая русская поговорка, «в этот святой день даже птицы отдыхают и не вьют гнезд». Во время Великого поста город окутывала торжественная тишина, составляя резкий контраст с только что завершившейся веселой Масленицей. Начиная с семилетнего возраста нам разрешали присутствовать на величественной пасхальной всенощной. Особенно хорошо я помню, как во время одного торжественного богослужения священник давал детям Святое причастие, и нас с братом, одетых в белые костюмчики с красными галстучками под жесткими белыми воротничками, подвели к нему. За нашей спиной стоял ровный строй учеников в аккуратной синей форме с серебряными пуговицами; в их числе наверняка был и образцовый ученик Владимир Ульянов (Ленин). Еще я помню, как остановился в глубоком потрясении перед образом воскресшего Христа, в свете лампады и свечей он выглядел прозрачным и казался мне совершенно живым.
Маленький Володя Ульянов наверняка тоже смотрел на этот образ и, может быть, про себя смеялся от души, сохраняя набожный вид – если верить его собственному рассказу о том, как он в четырнадцатилетием возрасте сорвал с себя и выкинул в мусорное ведро крестик. В моих же чувствах не было никакой двуличности – я был по-детски глубоко религиозен. Я помню старого протоиерея нашего собора, приходившего по воскресеньям на чай и приносившего мне религиозные брошюрки, в которых популярно объяснялся смысл главных церковных праздников. Религия была частью нашего повседневного существования, глубоко и навсегда входя в нашу жизнь. Эти ранние впечатления и образ прекрасного Сына человеческого, отдавшего свою жизнь за других и проповедовавшего только одно – любовь, – служили источником юношеской веры, которую я впоследствии обрел в виде идеи о личной жертве за народ. Эта вера являлась источником революционного пыла и для меня, и для многих юношей и девушек моей эпохи. Разумеется, имелась и другая разновидность веры – официальное государственное православие Священного синода, этого бездушного бюрократического учреждения, преследовавшего любых инакомыслящих и своим безразличием к нуждам человечества насаждавшего во многих людях атеизм. Но мы, дети, ничего не знали об этой стороне церкви.
В шестилетнем возрасте мое беззаботное детство резко оборвалось. Мои родители, няня, старшие сестры и все наши друзья вдруг сделались очень заботливыми и любвеобильными. Я чувствовал происходящие вокруг меня перемены, но не понимал их причину и, слегка озадаченный, радовался неожиданному потоку подарков. Меня постоянно заклинали не волноваться и не утомляться. Несколько раз нас посещал врач и осматривал мое бедро и ногу. Наконец, однажды вечером к нам в детскую пришла мать, тихонько села у моей кровати и рассказала, что вскоре мы поедем в Казань на тройке со звонкими бубенцами. Мысль о поездке привела меня в восторг. Зимой в Казань можно было попасть лишь по замерзшей Волге. Мы выехали в путь в закрытом возке, куда поставили жаровню, чтобы пассажиры не замерзли. После прибытия я несколько дней отдыхал, а потом мать отвела меня к профессору Студенскому – ведущему специалисту по костным болезням. После тщательного осмотра он поставил мне диагноз – туберкулез бедренной кости. На следующее утро он посетил нас в сопровождении приятного молодого человека. Они осмотрели мою правую ногу, и молодой человек снял с нее мерку, как сапожник. На следующий день он вернулся, взял мою правую ногу и засунул ее в металлическое приспособление, похожее на сапог и закрывавшее мне колено, так что я не мог согнуть ногу. Я заорал, но молодой человек сказал только:
– Превосходно!
Мать же сказала:
– Ты ведь не хочешь остаться хромым до конца жизни? – Должно быть, в моем взгляде читался испуг. – Вижу, что не хочешь. Поэтому будь умницей и, когда вернемся домой, не вставай с постели. Очень скоро ты сможешь бегать и играть, сколько захочешь.
Ее серьезный голос действовал на меня успокаивающе. Два дня спустя мы отправились обратно в Симбирск. Мы вернулись под Рождество, и я до сих пор помню, как мою специальную кровать подкатили к елке. Я не вставал с постели полгода, а садиться мне разрешали лишь в железном сапоге с привязанными к каблуку гирями.
Я всегда был живым, энергичным мальчиком, и провести полгода в неподвижности оказалось трудно. Моя старшая сестра много лет спустя рассказывала мне, что во время болезни я был совершенно невыносим.
– Но твои капризы продолжались недолго, – прибавляла она. – Тебя спасало чтение – а нас оно спасало от тебя.
Я всегда любил книги, но до того времени меня нельзя было назвать увлеченным читателем. Однако во время болезни, в один прекрасный день устав от лежания и тоски, я взял книгу со столика
Очевидно, к лету 1887 г. я уже снова был на ногах, так как помню, с каким удовольствием гулял вокруг деревни, куда мы выезжали на лето. Я совершенно выздоровел и снова стал беззаботным мальчишкой. Но что-то во мне изменилось. Я вырос из своей детской, и общество брата Феди меня больше не устраивало. Прежде все мои чувства и впечатления сливались в одно гармоничное, но смутное целое, которому я не мог найти названия. Теперь же я знал… его имя – Россия. В самых глубинах моей души с Россией было тесно связано все, что окружало меня и что происходило в жизни: красота Волги, вечерний звон колоколов, важный архиерей в экипаже, запряженном четверкой лошадей, каторжники в тяжелых кандалах, хорошенькие девчушки, с которыми я ходил на уроки танцев, оборванные и босые деревенские мальчишки – товарищи по летним играм, мои родители, детская и няня, былинные русские богатыри и Петр Великий. Я начал размышлять, задавать вопросы и пытался понять ряд вещей, над которыми раньше не задумывался.
Внешне жизнь шла как прежде. Лишь наши детские праздники и шумные рождественские торжества нарушали спокойное течение дней. Я открыл для себя красоту музыки и мог часами слушать мягкое контральто матери, аккомпанировавшей себе на пианино. Иногда она устраивала музыкальные вечера, и тогда я без устали просиживал, скорчившись, за закрытыми дверями и слушал концерт, хотя мне уже давно полагалось быть в кровати. На следующее утро я пробирался в зал, подбирал разбросанные листки с нотами и пытался разбирать их и петь про себя чудесные песни, которые слышал накануне. Время от времени мы ходили гулять на бульвар, тянувшийся от центра города до берега Волги. Примерно на полпути к реке стояла скромная приходская церковь с маленьким аккуратным кладбищем и густым садом. Настоятель церкви был старшим братом нашего отца. Нас водили туда весной, когда яблони и вишни цвели вовсю, или осенью после возвращения из деревни, когда из яблок и груш варили вкусное варенье. В чистеньком дядином домике, интерьеры которого оживляла герань, кактусы и прочие растения, нас всячески баловали, кормили вареньем и другими домашними вкусностями.
Нежную заботу тетушки мы всегда принимали как должное. Нечего и говорить, что нам никогда не напоминали о разнице в положении двух братьев. Тем не менее непритязательный прицерковный домик составлял такой контраст с нашим просторным жилищем, что мы, дети, не могли не заметить разницы и сделать собственные выводы.
В самом начале 1889 г. мы узнали, что нам предстоит навсегда покинуть Симбирск и переехать в далекий город Ташкент, столицу Туркестана [8] . Мы никогда не слышали о Ташкенте, и предстоящий переезд нас очень возбуждал. Нам рассказали, что мы поплывем вниз по Волге, в Каспийском море сядем на другой корабль, на другой стороне моря пересядем в поезд, а последнюю часть пути проделаем в конном экипаже. После весеннего семестра началась лихорадочная подготовка к отъезду. В доме стоял дым коромыслом, но нам, детям, это страшно нравилось. Утром в день отбытия к нам пришли попрощаться ближайшие друзья и с безмолвной молитвой сели на дорожку, как принято в России перед каждым отъездом. Затем все встали, перекрестились, обнялись друг с другом и отправились на пристань. Лились слезы разлуки, и мы, дети, даже через свое возбуждение ощущали: что-то уходит навсегда. На пристани нас ждала толпа провожающих. Наконец, последний резкий гудок пронзил воздух, сказаны последние отчаянные слова прощания, и трап подняли на борт. Колеса парохода пришли в движение, шлепая лопастями по воде, толпа на причале закричала и замахала белыми платочками. Еще один гудок, и Симбирск, где я провел счастливейшие годы своей жизни, постепенно растворился вдали, став частью далекого прошлого.
8
Моего отца переводили в Ташкент на должность главного инспектора учебных заведений.
Сейчас, когда я пишу эти слова, передо мной как наяву встает одно мгновение моей жизни в Симбирске. Это случилось однажды в начале мая. Казавшаяся бескрайней Волга освободилась от своего ледяного ярма и с радостным ликованием затопила левобережные луга. С самой вершины холма вплоть до уровня воды Симбирск был одет, как невеста, в бело-розовый наряд цветущих вишен и яблонь. Эта головокружительная красота сияла и трепетно дрожала в солнечном свете. Воздух был полон далекого шума вешних вод, склон холма оживляли пение и щебет птиц, пчелиный гул, жужжание майских жуков и звуки, издаваемые бог еще знает какими живыми существами, проснувшимися после зимнего сна. В тот памятный день мое сердце не лежало к играм – я побежал посмотреть на реку. Очарованный красотой этой сцены, я испытал чувство восторга, которое едва не дошло до духовного преображения. Затем на меня неожиданно нахлынуло необъяснимое ощущение ужаса, и я умчался прочь. Этот момент стал решающим в выборе духовного пути, по которому я следовал в течение всей жизни.