Россия в войне 1941-1945

Верт Александр

Однако к февралю стало ясно, что разгром немцев не был полным. Они все еще удерживали мощный плацдарм в районе Гжатск - Вязьма - Ржев, и это требовало большого сосредоточения войск для обороны Москвы. Смоленск, который русские надеялись вернуть обратно, все еще находился глубоко во вражеском тылу.

Вдобавок ко всему в июне 1942 г. ходили упорные слухи о том, что в Харькове случилось что-то серьезное и что немцы готовятся к решающему наступлению на юге.

В первые летние месяцы 1942 г. я неоднократно имел случай наблюдать опустошения, которые произвели немцы на территории вокруг Москвы. Так, по дороге, ведущей в Клин, я уже в километрах 25-35 на северо-запад от столицы видел сожженные и разбитые бомбами и снарядами дома, а в селе Пешки, в 44 км от Москвы, купол церкви был наполовину снесен снарядом. Клин был взят немцами в ноябре 1941 г. В Истре из тысячи домов уцелело три; вместо 16 тыс. жителей здесь сейчас оставалось лишь 300 человек, в большинстве своем ютившихся в землянках. В Клину из 12 тыс. домов было уничтожено больше тысячи; если судить по разрушениям, которые немцы оставляли после себя, можно было сказать, что Клин они пощадили. Но так случилось лишь потому, что им пришлось уходить отсюда в большой спешке. В течение трехнедельного периода их оккупации в городе оставалось только 1500 человек из 30 тыс.; сейчас 15 тыс. человек вернулись обратно. Но хотя большая часть города и сохранилась, немцы успели его разграбить; огромные потери понесли и близлежащие колхозы. До прихода немцев было эвакуировано 3 тыс. коров, принадлежавших колхозам, но из 4,5 тыс. коров, которые принадлежали самим колхозникам, немцы угнали 3 тыс. голов. Все это серьезно отразилось на продовольственном снабжении Москвы. Фашисты не пощадили домик Чайковского в Клину и усадьбу Толстого в Ясной Поляне. Однако оба дома продолжали стоять, хотя многое было украдено, многое попорчено. Кроме того, немцы похоронили много своих убитых рядом с могилой Толстого в парке, и это, несомненно, было кощунством. После того как Ясная Поляна была отбита, русские выбросили отсюда трупы немецких солдат.

Немцы сожгли большую школу, построенную в 1928 г. близ Ясной Поляны в память столетия со дня рождения Толстого, и совершили здесь, как и во многих других местах, множество зверств. Приведу лишь два примера из того, что мне довелось видеть и слышать в эти месяцы.

Зайдя в одну избу близ школы имени Толстого, я увидел молодую женщину с грустным лицом. На кровати в темном углу спал ребенок. Ее муж был повешен в этой деревне. Немцы заподозрили его в том, что он проколол покрышку на одной их машине. Они повесили его вместе с другим человеком, которого никто в деревне не знал. Женщина рассказала, что, когда случилось несчастье, она была в другой деревне в гостях у сестры. Сбивчиво, со слезами на глазах она поведала о муках, какие пережила, когда, узнав о случившемся, побежала домой. По дороге немцы дважды останавливали ее и гнали чистить картофель… Тут ребенок проснулся; женщина продолжала рассказывать, но дочурка то и дело прерывала ее своими шалостями и смехом.

Затем пришла мать убитого. У этой нервы были покрепче, и, хотя все произошло на ее глазах, она говорила твердым голосом и связно. Когда русские войска отступили, рассказала старуха, в деревню ворвались немецкие танки. Вскоре в дверь избы постучали, и какой-то немец с фонариком в руке заявил: «Здесь будут жить шесть человек».

«Ну вот, они пришли и поселились здесь, - продолжала она, - четыре немца и два финна. Они вели себя грубо и нагло, особенно финны. Когда сына увели, один финн сказал мне с издевкой, что сейчас его повесят. Я оттолкнула его, хотела побежать за сыном, но финн сбил меня с ног, затолкал в маленькую кладовку и запер. Потом пришел немец, отпер кладовку и сказал мне: «Твой Коля капут». Провисели они три дня, а я и подойти к ним не могла; видела вот в это окно, как они качаются на ветру. Только через три дня комендант разрешил снять трупы. Их принесли в избу и положили вот здесь. Я развязала их одеревенелые руки, а когда начали оттаивать, я вымыла их мертвые лица. Потом мы их похоронили».

Только теперь, сидя в темной избе, освещенной одной лампадой, тускло мерцавшей под иконой (рядом с портретом Сталина, вырванным из какого-то журнала), старуха тихо заплакала. Она сказала, что у нее еще четыре сына, все они на фронте; один «больше не пишет». Плакала в своем темном углу и молодая женщина, плакала и целовала, шлепала и снова целовала своего так не вовремя расшалившегося ребенка, дочь повешенного отца.

Вспоминается мне еще одна поездка, которую я совершил тем же летом, несколько позднее, на этот раз на Ржевский участок фронта, где несколько недель шли очень тяжелые бои. Мы снова проехали через Истру - лес голых печных труб (все, что осталось от города), - миновали развалины Ново-Иерусалимского монастыря, взорванного немцами, и попали в Волоколамск, где разрушений было гораздо меньше, но где немцы повесили много партизан. Наконец, мы остановились в Лотошине. К нашим машинам подошли несколько человек. Среди них был один небольшого роста с потрепанной кепкой на голове и в рваной куртке; под мышкой у него торчал пучок зеленого лука. Он оставался здесь во время немецкой оккупации. В первый же день, как пришли немцы, рассказал он, они повесили на главной улице восемь человек, в том числе медсестру и учителя. Тело учителя провисело восемь дней. Они потребовали, чтобы при казни присутствовало все население, но пришли лишь немногие. Учитель был членом партии. Немцы пробыли в поселке три месяца, до 2 января; за две недели до этого дня они начали его жечь. Последние дома они сожгли накануне ухода. Немцы назначили старост из местных жителей; потом, когда русские вернулись, этих старост забрали и расстреляли. Вскоре нас окружила толпа местных ребятишек, в большинстве своем одетых в лохмотья. Хотя многие из них выглядели истощенными, они очень весело рассказывали нам о немцах.

Один мальчишка с веселым смехом рассказал, как он поджег немецкий склад. «Потом, - сказал он, - я убежал и спрятался на печке, мне было очень страшно. Но вот в дом пришел немец, стащил меня с печки, дал под зад пинка и больше ничего. Наверное, они простили меня. Немцы называли меня «маленьким партизаном», давали мне пинка, а когда пришла зима, все время заставляли топить печь и говорили «кальт, кальт, кальт!» («холодно, холодно, холодно!»). Часто они кричали «шайссе» (дерьмо), что значит…» Я сказал, что я знаю, что это значит. «Спасала нас водка, - продолжал мальчик.
– От нее они делались добрее. Бывало, по вечерам налижутся водки со склада и затягивают свои немецкие песни, - черт их знает, что за песни; какие-то заунывные, как собаки воют… Ну, и морды они, конечно, себе наели; сожрали все - кур, гусей, свиней и уток. Они гонялись за утками и гусями и убивали их палками. А потом они сожгли село. В последние дни я прятался, немцы были злющие. Теперь все живут в землянках (дома-то сожгли) или в колхозе недалеко отсюда. Завтра, 1 сентября, откроется школа, но не наша, а другая, в пяти километрах от нас; наша школа сгорела, - мальчик показал на немного подремонтированное здание, - но сейчас ее передали под госпиталь».

Из этих (и многих им подобных) рассказов становятся бесспорно очевидными три обстоятельства. Во-первых, в оккупированных немцами городах и деревнях публичные казни коммунистов и других «подозрительных» - обычно именовавшихся «партизанами» - были повседневным делом. Поскольку зачастую казни совершались «в первый же день» оккупации, они, очевидно, были делом рук не каких-то специальных отрядов, подчиненных Гиммлеру, а самих немецких военнослужащих. Видимо, верно и то, что «коммунистов» хватали по доносам либо добровольных пособников немцев, либо людей, которых немцы принуждали к этому запугиванием [115] . Во-вторых, уже в 1941 г. немцы проводили политику выжженной земли и имели специальные отряды, сжигавшие перед отступлением, если успевали, целые города и деревни. В-третьих, немцы назначали русских бургомистров в городах и старост в деревнях из людей, которых они считали «благонадежными», - бывших буржуев или кулаков. Сколько из них были добровольными пособниками и скольких немцы принудили к этому запугиванием - судить трудно. Несомненно, однако, что многие из «пособников немцев» вели двойную игру и что некоторым советским подпольщикам фактически рекомендовали поступать на работу в создаваемые немцами местные административные органы. Движение Сопротивления в России, как и во всех других странах, где оно существовало, имело «своих» людей (мужчин и женщин) в этих органах, которые собирали здесь информацию и поддерживали связь с партизанами и другими просоветскими элементами.

115

Немецкие генералы упорно отрицают, что казни совершались армией. Но, по показаниям свидетелей, которых я видел в 1942 г., вешали людей «простые солдаты». Однако многие оспаривали это; видимо, в разных местах было по-разному.

Глава II. Англо-советский союз

Предыстория англо-советского союза, заключенного в мае 1942 г., слишком хорошо известна, чтобы здесь нужно было подробно повторять ее еще раз. В декабре 1941 г. Иден прибыл в Москву, и Сталин и Молотов просили его признать советские границы, какими они были к моменту немецкого вторжения. Это означало признание новых границ СССР с Финляндией и Румынией, а также факта включения в состав Советского Союза Литвы, Латвии и Эстонии и территории, которую Черчилль упорно называл «Восточной Польшей». Но, хотя Черчилль и готов был пойти на уступки в этих вопросах, в вопросе о Прибалтийских государствах он натолкнулся на несогласие Вашингтона, считавшего, что включение этих государств в состав СССР противоречит принципам Атлантической хартии. Советское правительство согласилось - несомненно, с некоторыми мысленными оговорками - с «общими принципами и целями» Атлантической хартии. В частных беседах русские часто говорили, что если у них и есть некоторые «мысленные оговорки», то у Черчилля их еще больше. Наконец, 23 мая, когда Молотов был в Лондоне, Иден предложил заменить соглашение территориального характера общим и открытым договором о союзе сроком на двадцать лет, без всякого упоминания о границах; на такой основе этот договор и был подписан 26 мая.

Что касается вопроса о втором фронте, то он впервые был поднят Сталиным в письме Черчиллю летом 1941 г., и русские продолжали настойчиво требовать его открытия как у англичан, так и у американцев.

Американские предложения, сделанные весной 1942 г., в частности предложение генерала Маршалла «попытаться захватить Брест и Шербур… в начале осени 1942 года», были отнюдь не по душе Черчиллю, хотя он и «не отверг этой идеи с самого же начала». [116]

В 1941 г. и на протяжении ряда месяцев 1942 г. Черчилль считал СССР союзником, которого «придется списать в расход», и временами крайне пессимистически оценивал его шансы выжить. Например, на миссию Бивербрука прибывшую в Москву в конце сентября 1941 г., он, как мы видели, смотрел гораздо более скептически, чем это, казалось, оправдывалось позицией самого Бивербрука. По мнению Бивербрука, СССР был очень ценным союзником, и он горел желанием поддержать его чуть ли не любой ценой. Даже после того, как русские отразили первый немецкий бросок на Москву, Черчилль считал, что быстрое поражение Советского Союза отнюдь не исключено.

116

Churchill W. Op. cit. Vol. IV. P. 288-289.

Прежде всего Черчилль ясно сознавал, что на данном этапе вся тяжесть операций второго фронта легла бы на Англию. Поэтому он отдавал предпочтение другим идеям - плану высадки во французской Северной Африке или операции «Юпитер» - освобождению Северной Норвегии, что «явилось бы прямой помощью России»; при этом он считал 1943 г. самым ранним сроком высадки во Франции.

Рузвельт, подобно генералу Маршаллу, более положительно, чем Черчилль, относился к попытке открыть второй фронт во Франции в 1942 г.

Именно такое впечатление наверняка сложилось у Молотова во время его визита в Вашингтон и Лондон в мае - июне 1942 г., и нынешняя советская «История войны» всячески подчеркивает тот факт, что Рузвельт дважды подтвердил Молотову свое обещание открыть второй фронт в 1942 г., а генерал Маршалл заверил его в наличии у США всех возможностей для этого. Однако, по словам Гопкинса, Рузвельт дважды сказал Молотову, что он надеется, что второй фронт будет открыт в 1942 г. «Маршалл считал, - продолжает Гопкинс, - что фраза о втором фронте (которую сформулировал Молотов для включения в коммюнике) была слишком категоричной, и настаивал на том, чтобы 1942 год не упоминался вообще. Я обратил на это внимание президента, но он тем не менее пожелал, чтобы эта фраза была включена в коммюнике».