Российский колокол № 7-8 2020

Коллектив авторов

– Я знаю, что ты здесь, я не сплю. Я притворилась, чтобы дедушка пошёл отдохнуть немного.

Она постаралась улыбнуться и слегка приподнялась на подушках.

Я по-прежнему молчал, не зная, что сказать.

– Пожалуйста, раздвинь сёдзи, мне душно. Я хочу видеть небо.

Я раздвинул деревянные рамы во всю ширь, и южная ночь, мерцая серебром небосвода, вошла в комнату.

– Да-да, вот так хорошо…

Юонг с наслаждением втянула грудью воздух, но тут же закашлялась и упала обратно на подушку. Я кинулся было к ней, но она жестом остановила меня:

– Нет, не надо, всё хорошо! Мне лучше, гораздо лучше. Оставайся там, не подходи.

Но я не послушал и снова прильнул к её изголовью. Осторожно коснувшись губами истаявшей щёчки Юонг, я почувствовал, как она горит.

– Ты поправишься, обязательно поправишься! – зашептал я как в дурмане, опустив голову рядом с ней на подушку. – Ночной воздух вылечит тебя. Тебе ведь лучше?

– Да-да, мне гораздо лучше!

С холодеющим сердцем я разглядывал в темноте пятнышки крови на краю белого одеяла и в бессилии сжимал в ладонях её руку, когда её вновь начинали бить

долгие приступы кашля.

К утру Юонг не стало.

На ватных ногах покидая дом учителя, я снял с полки лакового шкафа грифельную дощечку и сунул за пазуху. Тонкая девочка с синей матерчатой сумкой на плече летела по извилистой дороге куда-то вперёд, в пустоту…

Не оглядываясь, я уходил прочь, твёрдо уверенный, что больше ничего в моей жизни не будет.

Вскоре отец вместе с армией покинул Пхеньян, а мы с матерью остались там ещё на три года. По воле рока нам пришлось стать очевидцами ковровой бомбардировки города американцами. Сидя в окопе вместе с местными жителями и пытаясь прикрыть собою мать, я слушал, как стонет земля под бомбами, с грохотом несшимися с высоты шесть тысяч метров. Тройки самолётов В-29, прозванных «Летающей крепостью», кружили над городом, превращая его в горящие руины. Словно свечи, один за другим вспыхивали корейские домики. Из огня вырывались женщины с обезумевшими глазами, волоча на подолах рыдающих от ужаса детей. Одна из бомб накрыла и серую фанзу учителя, оставив вместо дома и сада дымящуюся чёрную воронку. Когда я узнал об этом, то в душе невольно порадовался, что добрый старик этого уже не увидел.

Вернувшись в Союз, я поступил в институт и стал профессиональным художником. Призвание не обмануло меня, отмерив немало счастливых творческих лет. Сейчас мне за восемьдесят, и вечерами я люблю перелистывать старые фотоальбомы, хранящие память о многих встречах и поездках, которые мне подарила судьба. Но в Пхеньяне я больше ни разу не был. Не тянет меня в этот город, отгородившийся от мира, обросший бетонными коробками и ставший неотличимым от сотен других городов. Но ушедший Пхеньян всегда со мной. Он свернулся чёрным, потускневшим от времени локоном в серебряном медальоне, рядом с портретом матери. Он смотрит на меня с запылившейся грифельной дощечки и, прорывая завесу лет, летит белым девичьим силуэтом по извилистой дороге моей жизни…

Современная поэзия

Юлия Мартынцева

Юлия Петровна Мартынцева – поэт, писатель, член Союза писателей России (Москва) – МГО СПР с 2007 года, выпускница ВЛК Литинститута им. А. М. Горького (класс В. В. Сорокина), автор книги стихов «Рябиновый свет», публикаций стихов и прозы в сборниках и периодических изданиях, таких как: «Оранжевая книга», «Знак ответа», «Клад», «Поэзия», «Московский Парнас», «ЛитЭра», «Литературная газета», «Дети Ра», «Отчее слово», «Меценат и мир», ряда подарочных изданий («Тарусские страницы XXI век», «Рязань, я люблю тебя»), автор критических и литературоведческих статей, в частности «Цвет и звук в именах героев романа Ивана Ефремова», переводов произведений иностранных поэтов, стихов на английском языке.

В данное время работает над циклом романов о Варе, из них закончен один – «Варя. Хаос». Буктрейлер по Варе можно найти в Instagram по хештегу #варя_буктрейлер.

Ведёт семинары по писательскому мастерству.

«Если б слово и ритм были твердь…»

Если б слово и ритм были твердь… Долго думаешь. Просто ответь. Знаешь, короток век человечий. Если б слово и ритм были твердь, Я б смогла тебя увековечить. Бытовые слова, как грехи, Тянут вниз: тяжелы узы, прочны. Отмолить могут только стихи, Потому что они непорочны. Ты, пока на ногах, поспеши: Всем, кто перерождён человеком, Приглашенье на танец души Ограничено – жизненным веком. И не то чтобы я так хочу… Просто дали такую задачу. Передай, говорят, как свечу, Слово дальше, пока что-то значит. Я ведь тоже копчу. И пыхчу. И рыдаю, бывает, в подушку. Наклоняется ангел к плечу И целует, как в детстве, в макушку. Говорит: «Всё пройдёт, не спеши, В суете божий дар умирает. Ты пиши. Слушай ритм и пиши. Послушание не выбирают». Ну а я повторяю вопрос: Ты нашёл себя? Хоть понемногу? Через столько путей себя нёс, Что обратно не помнишь дорогу? Долго думаешь. Сердцем ответь. Слишком уж дорожим мы умами! Если б слово и ритм были твердь, Мы б себя заковали в них сами.

«Я говорю ему…»

Я говорю ему: «Что со мною, не знаю: То улетаю, творю, То нагнетаю, Слово горит пламенем сине-красным, Срывается с губ, Режет душу, как масло, Жжёт мне язык сталью, как ядом». Он отвечает: «Время пришло, Так надо». Я говорю ему: «Я в пути спотыкаюсь, Скатываюсь, Сползаю, В кровь разбиваю колени. Может, я зря стараюсь?» Он говорит: «Это твои ступени». Я говорю: «Голос мой льдист и тонок, Громко не спеть, А тихо никто не слышит. Выйду на сцену – чувствую себя лишней. Лучше забыть, молча стирать пелёнки». Он говорит: «Шёпот бывает громкий. Космос вообще мало кто слышит, А он шумит, В сердцебиенье Дышит…»

Океан мой

Десять тысяч шагов под водой – что лье, А как вынырнешь – всё та же сушь. Океан мой, рукавам наших рек судьба обмелеть, Если сохнут источники наших душ. Я, как бедуин в пустыне, всё жду дождя, Но земная участь всегда обман. «Принесите в жертву жену вождя!» Десять тысяч лет… и один шаман. О фонтан, о чудо, Бахчисарай! О, сады цветут, о, бутоны роз… Это рай, конечно же, это рай. На десяти тысячах женских слёз… Океан мой, скажи, ты, как прежде, жив? Я твоя единственная луна? Подо льдом не видно: прилив, отлив Или комом вымерзло всё до дна? Десять тысяч слов как в полубреду… Волны вод и соли мешают спать. И, закрыв глаза, я по дну иду Всё вперёд… Но только, похоже, вспять.

Си ти

Этот город не спит. Он текуч, как вода. Этот город не сможет застыть никогда. На зелёной волне мимо улиц пустых Я лечу, ты летишь, и асфальт мостовых Бесконечною лентой нам стелется вслед… Кроме звука у нас ничего в прошлом нет. Кроме шороха шин что нас ждёт впереди? Только сердца сейчас тарантелла в груди. Башни Сити мелькают, смеёшься – экстрим: Ощущать этот ток, этот пульс, этот ритм, Выжимать из мотора почти страстный стон, Наблюдая, как искры ласкают бетон. И прорваться сквозь ночь, выпадая росой! По Тараса Шевченко гуляя босой, По перилам съезжая, как в алчную пасть, Не боясь ни воды, ни огня, ни пропасть, Растворяясь во тьме, возрождаясь в рассвет, Заглушить. Замереть. Зачеркнуть. Звука нет.

Проще

«Знаешь, жить ведь достаточно просто, – Ты сказал. – Отпускать, не читая по лицам, Притуплять всё, что было достаточно острым…» Не зализывать раны, листая чужие страницы. Прижиматься, зажав: не давая себя без остатка, И, конечно, держать в тишине всё, что снится. Принимая, довольно глубокой быть для достатка И, как любишь, фарфоровой. Но не разбиться. Оставлять далеко позади перетолки, А под сутолоку дней заметать пересуды. И тогда шансы есть оказаться на полке На твоей. Для коллекционной посуды. Проще некуда. Только зачем мне так «просто»? Видно, где-то при обжиге передержали: За стеклом слишком тесно, и хочется неба для роста, И сосуд превратился в седые скрижали.