Ростов-папа. История преступности Юга России
Шрифт:
Однако и будущий слам был гораздо выше, чем у простой шпаны-жмурок.
Последние также относились к «черным», но особым уважением в преступном мире не пользовались. Ибо далеко не все из них отдали долг цинтовке на дядиной даче (отсидке в тюрьме) и проявили свои лидерские качества в воровской среде. Кроме того, во время «клея» они стояли на стреме и в случае опасности подавали сигнал «зэкс» (по-немецки и на идише – «шесть») или просто говорили «шестой», то есть опасность (писатель Александр Куприн в очерке «Вор», описывая в 1895 году преступный мир Киева, называет эту категорию шпаны бугайщиками). Что впоследствии преобразовалось
Для «богов» они были мелкими сявками, оребурками, для полиции – «босой командой», для обывателей – приблатненными «демонами», особой угрозы не представляющими. На каторге они были шпанкой, на воле – шпаной, промышлявшей мелким хулиганством.
Григорий Чалхушьян отмечал: «До проведения сюда железных дорог, всех этих оборванцев было мало, с 70-х же годов они свивают здесь себе твердое гнездо. Ростову надо было считаться с этим вопросом, но он относился к этому индифферентно, под носом у него вырастали Бессовестная и Нахаловка, и он довольствовался полумерами, и то принятыми не вовремя да и далеко не умело».
К концу ХIX века именно «черная» шпана, которая обзавелась относительной организацией и авторитетными лидерами, стала самой многочисленной силой в преступном мире Ростова.
По данным отца Лазаря Крещановского, в 1857 году на ростовской «дядиной даче» (в остроге) чалились 1614 преступников, из которых «за Бугры» сослано 211, остальные – в арестантские роты. На втором месте по уровню преступности в тогдашней Екатеринославской губернии (куда входил Ростов) был будущий махновский Александровск (ныне Запорожье), откуда ушло в Сибирь лишь 49 колодников.
Зато уже по состоянию на 1885 год только через три участка мировых судей Ростова прошло свыше 4 тысяч мужчин и женщин, обвиняемых по уголовным статьям Уложения о наказаниях Российской империи. Причем тут не учитывались дела, рассматриваемые в отношении ростовцев Таганрогской судебной палатой о тяжких, государственных и должностных преступлениях. Для города с населением порядка 45–50 тысяч душ каждый десятый под судом – это запредельная цифра.
Приблатненными за решеткой были и «мастаки» (карточные шулеры), на воле у которых работы было хоть отбавляй, и «асмодеи», или «бабаи», – тюремные ростовщики, имевшие неформальные контакты с конвоирами, умевшие дать «курицу» или «барашка в бумажке» (взятку) надзирателю и достававшие для каторги все необходимое – от еды до женщин. Сами они к ворам не относились, но без них жизнь «за Буграми» была немыслима, поэтому они и пользовались определенными привилегиями среди шпаны.
И те и другие в заключении обрастали барахлом и деньгами, вполне вольготно чувствуя себя и в каторжных условиях.
Выйдя на волю, первые становились стирошниками, или накольщиками, – шулерами, обыгрывающими в стиры-карты непосвященных «пассажиров» или пижонов, и были завсегдатаями игорных клубов. Вторые, обладая материальными ресурсами, как правило, шли в «мешки» (барышники, отсюда и известный термин «барыги») или блатер-каины – скупщики краденого. На Богатяновке, Нахаловке, в Нахичевани они обзаводились «пчельниками» (трактирами), крепкими домами, хозяйством, превращая их в целые магазины для перепродажи краденого, а то и держали хазы для прятавшихся от полиции жульманов.
«Синей мастью» в заключении считались обычные мужики (мудаки
Впрочем, многолетнее существование в арестантских ротах или на забайкальских рудниках мало кого украшало. «Синим» светил обратный путь или в босяки, или в нищие, или в ссыльнопоселенцы. А поскольку крестьян из Центральных губерний проживание в далекой и непривычной ссыльной Сибири совершенно не прельщало, то многие из них следовали по проторенной дорожке стрельцов саватейных – на Дон. Пополняя собой ряды жителей «нахальных» хуторков с их специфическими занятиями и изворотливыми попытками выжить в большом и богатом городе.
К «серой масти» причислялись опустившиеся осужденные, переставшие следить за своим внешним видом «чуханы», кепские дундулуки, как их презрительно называли в Ростове, и супники, или маргаритки (пассивные гомосексуалисты). Это наиболее презираемая масть, до революции еще не ставшая неприкасаемой, но законтачиться с представителями которой избегали даже мужики. На царской каторге все кандальники носили серые халаты, но лишь настоящие изгои причислялись к «серым».
Воля и неволя для них мало чем отличались. На свободе они просто не могли интегрироваться в нормальное существование, составляя основу пресловутой нищебродской «золотой роты».
Интересно, что в Ростове «серыми» в конце XIX века именовались отнюдь не изгои – в Нахичевани так величали себя отчаянные – вентерюшники (налетчики), не подозревавшие о существовании столь малопочтенной касты в местах достаточно отдаленных.
«Красную» же масть составляли активно сотрудничавшие с тюремными властями осужденные. В XIX веке это были десятники-„бугры“, старосты-„шишки“, кашевары-„крохоборы“, хлебопеки-„кусочники“ и пр. Из них в 40-е годы ХX века вышли ссученные воры, ставшие причиной кровавых сучьих войн в советских зонах.
На рубеже веков отмечалась еще и промежуточная масть, к которой впоследствии принято стало бессистемно причислять всю отечественную преступность, – блатные.
Тот же Александр Куприн отмечал: «Промежуточную ступень между ворами и обыкновенными людьми составляют „блатные“, то есть пособники, покровители или просто только глядящие сквозь пальцы люди всяких чинов и званий. Сюда относятся: разного рода пристанодержатели, дворники, прислуга, хозяева ночлежных домов и грязных портерных».
Интересно, что и Василий Трахтенберг («Блатная музыка», 1908), и глава Московской сыскной полиции Василий Лебедев («Справочный указатель для чинов полиции», 1903) определяют термин «блат», как «всякое преступление, какого бы рода оно ни было, как то: кража, убийство, мошенничество, грабеж, контрабандный промысел, тайное винокурение, производство и сбыт фальшивых денег и т. д.», выводя его либо от немецкого «Blatt» – лист («открытый лист», сопровождающий арестанта, в котором вписано совершенное им преступление), либо от еврейского «blat» – доверенный, согласный на что-либо.