Рота почетного караула
Шрифт:
Автобус свернул направо, и стройная величавая башня - Андрей никак не мог вспомнить ее названия - заслонила окошко. Боровицкая? Боровицкие ворота? А эти деревья вдоль стены, за чугунной оградой, - Александровский сад?
Опять стена, еще какая-то башня, поворот вправо - и заворчал, зафырчал мотор, попугивая зевак. Приехали.
Вся площадь между темно-бурой громадой Исторического музея и черной металлической решеткой, что вытянулась прямо от башни, огибая Александровский сад, была запружена народом. Но толпу сдерживали легкие переносные ограждения, возле которых, постукивая валенком
Стоявший во второй шеренге Андрей сначала увидел только кирпичную стену - высокую, выше макушек елей. Слева выпирала неказистая массивная башня. Но вот подали команду, по которой солдатам-новичкам надлежало выступить в первую шеренгу. Двое перед Андреем расступились, и он шагнул вперед.
Прямо перед ним, шагах в десяти, на возвышении из гладкого, отполированного до сияния мрамора то дрожало, расстилалось, приникая к бронзовой звезде, то взвивалось, вспыхивая, пламя. Андрей вспомнил, Что видел его уже - и не однажды - на экране телевизора, только тогда оно было безжизненно-серым, бесцветным. И теплый комочек шевельнулся в груди, подкатил к горлу. Это было так давно, что уже и не верилось, что было. Да-да, в ожидании Вечного огня - вот этого самого - подсаживались к телевизору бабушка и мать. Бабушка говорила про деда, который погиб в ту войну, а где - неизвестно...
А на площадке, возле самого Вечного огня, уже ставили столики, накрытые красными скатертями, - по одному напротив каждого взвода. И было странно видеть их здесь, на граните, почти игрушечными, стоявшими хрупкими своими ножками под могучей древнекаменной стеной. На скатерти падала крупка утреннего снежка. Да, это был еще декабрь, второй месяц службы.
Командиры взводов - "общевойскового", "летного" и "морского" - вышли из строя, встали у столиков.
– Равняйсь! Смирно!
– услышал Андрей привычную команду. Но, произнесенная, как всегда, хлестко, она предназначалась сейчас не только строю, а еще кому-то другому, ибо в повелительность голоса вплелись нотки уважения.
Вдоль строя шел генерал. Блестела на висках проседь, но держался он молодцевато, да и форма - высокая папаха, плотно облегающая шинель, лампасы - красила, молодила генерала. Он дружелюбно кивнул командиру роты, повернулся к строю, поздоровался.
– Дорогие товарищи солдаты!
– тихо начал генерал, но тут же возвысил голос, как бы примеряясь к тем, кто его слушал.
Все-таки, наверно, непросто было держать речь здесь, у Вечного огня, у Кремлевской стены, на фоне которой даже генерал уже не выглядел таким важным и недосягаемым.
– Сегодняшний день запомнится вам на всю жизнь... Клятву на верность Родине вы даете у могилы Неизвестного солдата, у этого вечного пламени...
Андрею показалось, что генерал в упор взглянул на него. "Не может быть, - вспыхнул он и опустил глаза.
– Откуда ему знать про письмо... Но даже если доложили, он ни разу меня не видел, а в этой шеренге..."
– Так пусть же гордятся вами и ваши родители, - донеслось до Андрея. Мы
"Как хорошо, - подумал Андрей, - как хорошо, что здесь нет матери... Как ей объяснить? Может, меня и вообще не допустят к присяге?.." Он покосился влево, туда, где по другую сторону Вечного огня робко жалась толпа приглашенных, и не поверил глазам. На самой верхней ступеньке стояла мать, в коричневом своем пальтеце, в повязанном до бровей знакомом зеленом платке. В руке она держала авоську, из которой высовывались две бутылки молока и начатый батон. Грузный краснощекий мужчина в распахнутой дубленке нахально протискивался вперед, заслоняя мать, а она, встав на цыпочки, все выглядывала из-за его плеча, беспомощно скользила по шеренгам глазами.
Казалось, она вот-вот доберется до Андрея, но, перебрав, пощупав лица первых двух шеренг, взгляд матери опять возвращался назад, слепо пыталась она дотянуться до последних рядов и стояла теперь беспомощная и растерянная. Это было как во сне: ни позвать, ни крикнуть. Андрей не имел права даже пошевелиться.
"Наверно, мне не разрешат принять присягу!
– вдруг забеспокоился он. Не разрешат, и всё. Я же сказал, что не хочу у них..." И Андрей откинулся чуть-чуть назад, одеревенел лицом, изо всех сил стараясь слиться со строем. Пусть не увидит, пусть не узнает мать!
– Звягин!
– донеслось издалека.
– Тебя, тебя, оглох, что ли?
– сердито подтолкнул Патешонков.
– Я!
– машинально выкрикнул Андрей.
Чужими, непослушными ногами подошел он к столику, взял лист с присягой и только начал осмысливать первую прыгающую строку, как слева услышал то, чего ожидал и боялся:
– Ан-дре-ей! Андрю-шка!
Перепрыгивая через ступеньки, к нему бежала мать. Почти возле самого столика она поскользнулась и упала бы, если бы подскочивший вовремя майор не подхватил ее под локоть. Словно загораживая от Андрея, повел ее в сторонку, наклонившись к ней, в чем-то убеждая.
– Читайте, - негромко напомнил лейтенант Гориков.
И от этого командирского голоса, от повелительной жесткости в нем Андрей ожил, пришел в себя. Слева плеснул в глаза огонь.
– Я клянусь...
– выговорил Андрей и всей загоревшейся левой щекой ощутил взгляд матери.
– Я всегда готов...
– Он не видел сливавшихся строк.
Он не помнил, как вернулся в строй, и, когда наконец отдышался, успокоился, глазами нашел в толпе мать - а она, словно того и ждала, поймала, перехватила его взгляд, помахала рукой. "Ну зачем же она сюда с авоськой, с этим батоном?.." - стыдливо подумал Андрей.
Опять исчезли, точно их сдуло, столики. И генерал - улыбающийся, довольный - подошел к приезжим, что жались у Вечного огня, приглашая их ближе к шеренгам.
А сзади, в березах, уже приподнимал, пробовал учтиво, не вспугивая тишины, свои громкие трубы оркестр.
Снова выровнялись по гранитной черте ступенек. Замерли...
– К торжественному маршу, - распевно скомандовал командир роты "ар-шу-у..." - каменно отозвались вековые стены, - ма-арш!
– взлетел восторженный голос.