Рота почетного караула
Шрифт:
"Заявление. Уважаемый товарищ министр!" Да, уважаемый... Иначе как же? "Уважаемый..." - прочтет командир всех командиров, и подобреет его лицо. "А что, вполне воспитанный молодой человек", - кивнет министр и улыбчиво глянет поверх очков на стоящего рядом генерала. "Уважаемый товарищ министр!
– повторил Андрей, холодея от восторга, от уважения к самому себе, так запросто обратившемуся к столь высокому лицу.
– Пишет Вам выпускник средней школы, призванный... согласно Вашему приказу в ряды Советской Армии.
– Вот это "согласно Вашему приказу" тоже понравилось Андрею, такую фразу министр не сможет не оценить.
– Извините, что отрываю Вас своим письмом от важных дел по... охране, - нет, - обеспечению обороны нашей
– Однако произошло недоразумение. Непонятно, по какой причине я оказался в роте почетного караула, где сейчас нахожусь в карантине.
– Андрей все больше вдохновлялся уверенностью, что министр обязательно поймет и исправит ошибку военкомата.
– Смею Вас... заверить, - пробовал, перебирал Андрей каждое слово, - я ничего не имею против роты почетного караула. Очевидно, это подразделение носит важную функцию. И эта рота, безусловно, нужна. Однако я ходатайствую перед Вами о переводе меня в воздушно-десантные войска. Во-первых, потому, что я с детства мечтал о службе парашютистов, и, во-вторых, у меня в аттестате только одна четверка, и, следовательно, я мог бы быть более полезен нашим славным Вооруженным Силам в ВДВ. На мой взгляд, в роте, где я прохожу карантин, могут служить и другие, имеющие склонность к основному предмету, а именно к строевой подготовке".
Андрея охватили сомнения: достаточно ли весомы аргументы? "А у него почему нет склонности к строевой?" - озадаченно спросит министр генерала. Нет, что-то не так... Надо высказать свое отношение к службе. Да-да, иначе будет непонятно.
"...Как гражданин Советского Союза, выполняющий священную обязанность, - все больше проникаясь гордостью за себя, шептал Андрей, - я хотел бы отдать все свои силы и знания на самом трудном посту. И солдатские годы я хочу прожить так, чтобы быть достойным тех, кто отстоял нашу любимую Родину..." Эта последняя фраза понравилась Андрею больше всего.
"Вот так и напишу... Завтра же... Узнаю адрес и напишу", - успокоенно согреваясь и засыпая, подумал Андрей.
На другой день, оглядываясь, чтобы никто не увидел, он опустил письмо в почтовый ящик.
4
Дни пошли один за другим, похожие, как солдаты в строю. Время теперь стиснулось командами "Подъем!" и "Отбой!". Разграфленное на минуты, оно заполнялось одним и тем же, повторяемым с утра до вечера: физзарядкой, завтраком, строевыми занятиями, обедом, потом опять занятиями, ужином, коротким, как перекур, "временем для личных надобностей" и усталым забытьем сна.
Карантин кончался, и новички, распределенные по взводам, становились в строй роты почетного караула.
Да, это было событие, которого с надеждой и опасением - а вдруг отчислят!
– ждали, к которому готовились все, кроме Андрея. Он и не подозревал, как спрятанным, придирчивым взглядом следили за каждым шагом, за стойками и поворотами опытные командиры, ревнивой придирчивостью своей похожие на тренеров, отбирающих самых лучших в сборную страны.
Андрей готовился к другому - упрямо, с неостывающей надеждой ждал он ответа от министра обороны, уверенный, что обязательно удостоится внимания этого самого высокого воинского начальника. И это томительное, каждодневное ожидание крутой перемены в жизни, ожидание торжества справедливости, в которую он верил неколебимо, придавало сил. Он послушно жил жизнью, строго заключенной в пределы забора, выполнял все, что положено выполнять молодому солдату, но прилежности и старания не выказывал и смотрел на все, даже на себя, стоящего в строю, как бы глазами постороннего человека. Словно два Андрея существовали в нем одновременно: один - равнодушный, как робот, механически исполняющий команды; другой - живой, ранимый по пустякам, обиженный жестоким, несправедливым поворотом судьбы. Этот второй пристально наблюдал за первым и сочувствовал ему. Белый парашютик ВДВ миражно покачивался в небе
Взвод новичков бросили "на прорыв" - на кухню. Картофелечистка гудела ровно и, разогреваясь, голодно позванивала. И в тот миг, когда, взвыв от удовольствия, она приняла в скрежещущую утробу новую порцию картошки, ее натужный гуд заглушили другие звуки, внезапно ударившие в окна. Ахнули рассыпчато медные тарелки, взвился серебряный голос трубы, басовитому рокоту барабана переливчато откликнулись флейты - и заходили ходуном, забились о стены казарм, заметались в тесноте плаца оглушительные ритмы марша.
Они бросились к узкому окошку - из-за угла казармы выходила на плац радужно-нарядная, яркая и лощеная, как на переводной картинке, колонна солдат. Нет, это были три совершенно разные колонны, слитые маршем в одну.
Впереди за огненно подрагивающим знаменем шли высокие и стройные, один к одному, как на подбор, перетянутые белыми ремнями парни в светло-серых шинелях, в серых каракулевых шапках, и черно-глянцевые их сапоги - шаг в шаг - словно выводили на асфальте какую-то свою мелодию, помогая оркестру, который восторженно гремел им навстречу. Лучась штыками, невесомо плыли над строем карабины - они были живым продолжением этих шагающих, резко разрубающих руками воздух солдат.
Правофланговым первого ряда шел сержант Матюшин. Да, это был он непривычно сосредоточенный, как бы загипнотизированный музыкой. "Вот теперь и ты топаешь" - со злорадством подумал Андрей, не признаваясь себе, что любуется сержантом. Матюшин же, словно почувствовав его взгляд, покосился вправо, и Андрей стыдливо отпрянул от окна.
За первой, общевойсковой, под своим - в сине-желтых лучах - флагом печатала шаг колонна солдат в голубых шинелях. Как будто на вертолете прямо на плац опустились летчики - от них веяло льдисто-холодным, бездонным небом, и у Андрея сладкой, щемящей тоской шевельнулось сердце: "ВДВ, почти ВДВ..."
За небесной этой колонной горделиво трепетал третий - бело-синий с красной звездой, серпом и молотом военно-морской флаг. Парни в черных шинелях, в черных брюках клеш отбивали черными ботинками по асфальту, как по бронированной палубе, свой марш морей. И над согнутыми локтями, над взметенными белым прибоем перчатками всплескивались, отсвечивали золотом якоря, якоря...
Сбоку всей этой серо-голубой, черной колонны то забегал вперед, то пятился, придирчиво вглядываясь в ряды, в лучистый частокол штыков, офицер в парадной шинели, с шашкой на золотистом ремне. Он что-то выкрикивал, стараясь пересилить оркестр, наверное, тут же, на ходу, делал замечания и очень был похож на дирижера, который управляет другой, вот этой шагающей музыкой - музыкой парадного строя.
– Командир роты майор Турбанов!
– восхищенно проговорил Патешонков.
А Нестеров осведомленно пояснил:
– Встречный строй в полном составе. Поеду встречать премьер-министра Японии.
– Он не отрывал глаз, впечатался щекой в стекло, провожая колонну, пока она не скрылась за поворотом.
– Черт возьми, неужели меня не зачислят? Ну хоть бы замыкающим!..
– Хватит ныть!
– не сдержался Андрей и, выражая полное безразличие, вернулся к картофелечистке.
– Ну не возьмут... Свет, что ли, клином? Это же бутафория, показуха! Разве это моряки? Или, может, летчики? Да они ни моря, ни неба ни в жизнь не увидят. Плац - это да. Это их работа... Ать-два левой - и в столовую!
– Ну как у меня отмашка? Посмотри!
– не обращая внимания на Андрея, умоляюще обратился Нестеров к Патешонкову.
И там - да, да, именно там, возле картофелечистки, когда Нестеров неуклюже, будто ломаным крылом, взмахнул рукой, изображая строевой шаг, Андрея осенила простая, но именно в простоте своей гениальная идея. Как он раньше не догадался? Нестеров рвется во встречный строй РПК, а его не берут: руки и ноги враздрай, хоть ты что! Роте нужен особый "шаг", роте нужна особая "рука". Не каждый сможет сделать то, что нужно этой роте. А он, Звягин, любуйтесь, пожалуйста!.. А может, и у него не получается? Не получается, и все. Координация не та, реакция да мало ли что?