Роза на алтаре (Цветок страсти)
Шрифт:
А после, когда, к ее ужасу, они оказались совсем близко, Элиана инстинктивно старалась избежать его объятий и поцелуев. Но Этьен был настойчив, а ее робкое сопротивление лишь разожгло его пыл. И вот он крепко сжал ее тело руками, припал губами к ее губам, и девушка почувствовала, что в следующую секунду произойдет то, чего она так боялась.
Прошло несколько томительных, ужасающе долгих минут, во время которых Элиана крепко зажмурила глаза и постаралась не шевелиться, а после она тихонько повернулась набок и беззвучно заплакала, вцепившись пальцами в подушку.
Этьен продолжал обнимать ее, и Элиана с трудом удерживалась от того, чтобы не разрыдаться в голос, не оттолкнуть
Элиане казалось, что ее живую трепетную душу распяли на невидимом кресте, и дело было не только в оскорбленных чувствах невинной молодой девушки. Прежде она не понимала, что выйти замуж за другого – еще не значит забыть того, кого любишь, по кому тоскуешь каждый день и час, и теперь ощущала себя жестоко наказанной за этот безжалостный самообман.
Этьен взял не свое, овладел той, которая никогда не будет принадлежать ему по-настоящему! Элиану душили злые, горькие слезы. Эта ночь должна была стать ночью их любви с Максимилианом, первой из множества сладких ночей!
О Максимилиан! Она могла бы без смущения созерцать отражение их гибких тел в зеркале спальни, она приникала бы к его губам, точно к источнику живительной силы, она любовалась бы игрою лунного света в его глазах, распрямляла бы кольца его волос, пропуская их между пальцами, она позволила бы ему все, она сходила бы по нему с ума!
А нынче она словно бы прощалась с жизнью, с самой собой. Что-то будто бы рухнуло ей на голову и погребло под собою все – не только настоящее, но и прошлое, ибо то, что случилось с нею вплоть до настоящего момента, теперь, казалось, тоже не имело никакого значения. Сейчас в ее жизни существовал лишь этот жестокий миг расставания с мечтой и осознания действительности.
ГЛАВА III
Вот уже неделю шли проливные дожди, и, хотя стояла середина лета, казалось, что наступила осень.
Временами Элиане чудилось, что она давным-давно привыкла к виду темных, закованных в гранит улиц с неприветливо глядящими окнами высоких каменных домов и неровной мостовой, по которой бежали потоки холодной воды.
Густые облака нависали над Парижем, как огромная мягкая подушка; казалось, кто-то набросил ее сверху, желая задушить город и его жителей. Все вокруг выглядело тусклым и бледным, точно на старой акварели.
Элиана выехала из дома еще до полудня под предлогом того, что ей нужно забрать у модистки готовую шляпку, и хотя было уже около четырех часов, продолжала кружить по улицам в карете: от моста Инвалидов и Елисейских полей на площадь Людовика XV, на Пале-Рояль и обратно, а после велела кучеру править к Марсову полю. Там она вышла из экипажа и прошлась по пустынным откосам, размышляя и изредка разговаривая сама с собой. Остановилась, чтобы поправить волосы, и усмехнулась, внезапно увидев себя со стороны, бродившую в такую погоду неведомо где в полнейшем одиночестве.
«Как странно, – подумала молодая женщина, – то, о чем мечтаешь, порою представляется нереальным. Но если ты все же получил это, а потом потерял, оно покажется тебе еще более призрачным, еще более недостижимым, чем раньше».
Что ж, сказочная страна времен ее юности, через которую волею судьбы пролег ее жизненный путь, навсегда осталась позади.
Со дня замужества Элианы прошло три года, и многое изменилось в жизни Франции. К продовольственным волнениям прибавились выступления сторонников и противников недавно объявленной войны с Австрией и вновь обострившаяся борьба за власть в Законодательном собрании между республиканцами и конституционалистами. В стране разразилась невиданная доселе инфляция, и не было дня, чтобы Дезире, которую Элиана взяла с собой в Сите, куда переехала после свадьбы с Этьеном, не сообщила: «Сахар и кофе опять подорожали, барышня (она по привычке называла ее барышней); сахар стоит три ливра фунт, так что я купила только два фунта». Возле бакалейных лавок стояли длинные очереди; случалось, люди падали в обморок от истощения прямо на улице.
Отныне на лике Парижа лежала печать суровости, присущей военному времени, и город стоял, словно гранитный бастион: высокие серые здания-стены с пробитыми в них окошками-бойницами, железные пики на прутьях оград.
Да, жизнь стала совсем другой, и Элиана иногда удивлялась тому, что на душе у нее все по-прежнему: та же скука, глухая тоска и… смутное ожидание счастливых перемен.
Первое время после свадьбы она продолжала вести жизнь молодой светской женщины, благо в Париже несмотря ни на что было открыто множество танцевальных и игорных залов, и около двадцати театров ежевечерне давали спектакли. Но Элиана уже не могла заставить себя веселиться как прежде, а после на плечи семьи легло бремя непомерно возросших налогов и волнений, вызванных опубликованием ряда декретов об отмене дворянских привилегий.
Летом 1790 года было упразднено наследственное дворянство и титулы, а после принятия Конституции 1791 года использование знаков дворянского отличия признавалось преступлением против государства. Множество церквей подлежало национализации, а всех священников обязали в недельный срок принести гражданскую присягу.
На Марсовом поле был сооружен знаменитый «алтарь отечества», и на устах людей зазвучали позднее ставшие печально известными всему миру имена: Дантон, Марат, Робеспьер…
…Элиана не стала заезжать домой, а отправилась прямо в особняк родителей, куда они с Этьеном были приглашены на обед. Она сошла на темную мостовую, по которой танцевали струи дождя, и на мгновение остановилась, глядя на окна родного дома, на тонкое черное кружево чугунной ограды, на заброшенные цветники… Особняк выглядел мрачным и унылым, возможно, из-за погоды, или в том было виновато настроение, в котором пребывали его обитатели.
Молодая женщина вздохнула. Ей было нелегко встречаться с отцом: он казался таким удрученным и хмурым после того, как потерял место судебного секретаря и был вынужден удалиться на покой. В душе Филипп де Мельян оставался приверженцем порядков старого времени и отказывался понимать, почему его разом лишили всего того, чего предки добивались столько лет и что он сам заслужил долгим, кропотливым трудом.
«Теперь я понимаю значение выражения «жизнь покажется долгой», – говорил он. – Нет хуже участи, чем утонуть в пустоте дней и изнывать от бремени собственного существования. Я столько лет верой и правдой служил Франции и королю, а нынче оказался лишним. Хотя если этой стране не нужен даже государь, что говорить обо мне! Теперь единственный смысл жизни для меня – дождаться ее конца!»
Молодая женщина вошла в дом, поднялась на первую площадку лестницы с потускневшей позолотою перил и взглянула на себя в большое, во весь рост зеркало.
Элиана вспомнила девушку, которую видела в этом зеркале три года назад, хорошенькую, самоуверенную, нарядную, – создавалось впечатление, будто она только что сошла с глянцевой обложки «Галереи мод». Все детали костюма были продуманы до мелочей, и в то же время ее внешность носила печать забавной легкомысленности: лукавый взгляд из-под пушистых ресниц, слегка напудренное, нежное, как персик, лицо, кокетливо сдвинутая набок шляпка, блестящие кольца, в изобилии унизывающие тонкие пальчики…