Роза на алтаре (Цветок страсти)
Шрифт:
В этот миг Элиана искренне порадовалась тому, что у нее нет детей.
Теперь она многое понимала, ибо ничто так не помогает взрослеть, как страдания и горе.
Она подумала об Этьене. Она хотела избавиться от него, потому что он ей надоел, хотела отдать его другой, и этой другой оказалась смерть. А она жива… Элиана вздохнула. Многие ценности того мира, в котором она прежде жила, были ложными. Раньше она почти не обращала внимания на то, что происходит вокруг, думала только о себе и о своих чувствах. Мир казался ей сценой, на которой разыгрывалась одна единственная пьеса – ее жизнь. А большинство окружающих людей исполняло роль безмолвных статистов. И другие – она знала – жили так же.
Но теперь она понимала, насколько
Молодая женщина встала, извинилась и прошла к себе в спальню. На кровати пестрым ворохом лежали ее девичьи наряды. Элиана посмотрела на них снисходительно – как на мишурную оболочку, и одновременно – не без тайного сожаления, как на что-то непорочное и прекрасное, по воле судьбы утраченное навсегда. Прошлое должно было умереть в ней, мечты – увянуть, как лепестки роз, сорванные холодным ветром, и в то же время она понимала, что жизнь никогда не сможет стать чистым листом бумаги, на котором в любой момент можно начать писать новую историю.
И это касалось не только ее жизни, жизни всех людей, жизни страны.
ГЛАВА IV
И наконец настал 1793 год, год, когда Париж, а за ним и вся Франция заплакали кровавыми слезами, когда в душах и сердцах людей сломались все преграды, когда все мрачное, творимое в ночи вышло на свет Божий и в мире воцарились безрассудство, ложь и слепота.
Элиана и Дезире стояли в очереди в лавку за пайком хлеба. Утро было таким же как всегда: темным, сонным и очень холодным. Снег падал медленно, ровно, и в этом не нарушаемом ничем, неторопливом, непрерывном движении таилось что-то безжизненное. Серые облака затянули небо до самого горизонта, и дул жестокий, пронизывающий северный ветер.
Снег лежал лишь на деревьях и крышах домов; на мостовой он сразу таял, и она тянулась вдаль угольно-черной траурной лентой. Под ногами чавкало серовато-бурое месиво из грязи и увядших полусгнивших листьев, а от земли веяло каким-то мертвым дыханием.
Женщины вышли из дома задолго до рассвета и тем не менее оказались в самом хвосте длинной очереди, безмолвно и устало ожидавшей, когда начнут выдавать сырой, тяжелый, как глина, хлеб.
В связи с постоянно ухудшавшимся военным положением ситуация с продовольствием стала критической. Обычным блюдом была жидкая и пустая похлебка из чечевицы, а если в нее добавляли немного муки или лука, такой обед считался настоящим пиром. Мяса выдавали по фунту на десять дней, но его не всегда удавалось достать. Иногда вместо мяса предлагали селедку.
У спекулянтов можно было купить почти все, но сейчас мало кто имел достаточно денег. Курс ассигнаций быстро падал, цены росли, рабочих мест не хватало. Не помогало ничего: ни принудительный денежный заем у состоятельных граждан, ни изъятие «излишков» зерна у крестьян.
Но Элиана заметила, что, несмотря на все тяготы, в самом начале основания Республики люди жили с большей надеждой, чем когда-либо.
Филипп де Мельян говорил по этому поводу: «Можно накормить народ хлебом, а можно – идеями. Последнее и проще, и дешевле».
Мимо очереди проследовали комиссары Конвента, яркий наряд которых составлял резкий контраст с темными одеждами толпы: круглые шляпы с трехцветными перьями и развевающейся трехцветной тафтой, синие куртки с обилием республиканских украшений и коричневые ботфорты. У бедра болтались шпаги.
Они внимательно и с подозрением оглядели очередь – бледные хмурые лица, сгорбленные фигуры, и очередь невольно сжалась под этими взглядами, молчаливая и терпеливая.
Теперь люди стали говорить куда меньше и тише, не так, как во времена начала Революции, когда кто угодно мог выкрикивать любые лозунги и призывы без боязни быть
Отныне существовал Чрезвычайный трибунал, который имел право судить всех «предателей, заговорщиков и контрреволюционеров» без участия присяжных, и Закон о наказании мятежников, каковыми могли признать самых разных людей, практически всякого, кто произнес хотя бы одно неосторожное слово. За донос на изменника была учреждена награда размером в луидор, и люди, случалось, шарахались от собственной тени. Казалось, в человеческих сердцах осталось лишь два чувства – ненависть и страх.
Вскоре лавку открыли, и очередь понемногу задвигалась. Люди словно бы очнулись от навеянного холодом и тягостным ожиданием сна, стали перебрасываться фразами. Элиана оглянулась: до чего все похожи друг на друга, одинаково одеты и причесаны! Многие мужчины были в красных колпаках с национальной кокардой, коротких черных куртках и цветных, свободно подвязанных шарфах. Кое-кто набросил на плечи плащ из толстого сукна с красными плюшевыми отворотами. Женщины одевались в темные, узкие, слегка присборенные на поясе юбки и двубортные курточки до талии. Шерстяные шали, перекрещивающиеся на груди и завязанные сзади узлом, хотя и защищали тело от холода, но никак не могли украсить своих обладательниц, равно как и чепцы из грубого полотна, прикрывающие небрежно заколотые шпильками волосы. Элиана уже забыла, как выглядят модные туалеты и красивые вещи: вероятно, они не были нужны Республике, как и многое другое, без чего раньше, казалось, невозможно было жить. Отныне самым романтичным считался образ революционной амазонки в отделанном красной тесьмой синем платье, трехцветном поясе-шарфе с заткнутым за него пистолетом, шляпе со страусовым пером и в деревянных башмаках.
Сама Элиана носила траур и уже не только по Этьену: три месяца назад умерла Амалия, умерла от болезни, отчаяния, голода и холода, ибо не было еды, лекарств, дров – ничего. И не было веры.
Элиана еще не оправилась от этого удара и знала, что не оправится никогда. Молодая женщина чувствовала себя так, словно она уже не она. Часть ее души умерла вместе с матерью, что-то в ее жизни погасло навсегда, какой-то чистый, теплый свет, огонь, возле которого еще можно было бы отогреться.
Дезире дернула ее за рукав.
– Барышня, наша очередь подходит.
– О да, я задумалась, – ответила Элиана и поспешно вошла в лавку вслед за служанкой.
Она была так благодарна Дезире за сочувствие и поддержку! В последнее время они стали скорее подругами, несмотря на разницу в происхождении и воспитании, говорили друг с другом обо всем и делились последним.
Получив по фунту хлеба, женщины вышли на улицу и побрели по Сент-Оноре, мимо монастыря Фейянов и бывшей резиденции маркиза Лафайета.
Кругом царила суета. Кое-где на мостовой танцевали карманьолу, торговали мебелью, подержанными вещами, церковной утварью, меняли хлеб на мыло и мыло на табак. Продажные девицы разгуливали наглые и довольные, они призывно улыбались гвардейцам, а те хранили мнимую невозмутимость. Носились ребятишки с экземплярами «Пера Дюшена» и «Афиши». Казалось, весь Париж высыпал на улицы, бесстыдно обнажил свои мрачные, грязные бездонные глубины.
Элиана помнила этот город другим, утонченным, элегантным, а теперь он превратился то ли в военный лагерь, то ли в огромный базар.
«Нет ничего удивительного в том, что безрассудство и святотатство породили хаос», – подумала молодая женщина, вспоминая костры из церковных балюстрад, еще совсем недавно в изобилии пламеневшие на площадях.
Амалия де Мельян предугадала страшную правду будущего: почти все церкви были закрыты, бронзовые распятия и статуи святых перелиты в пушки, церковные решетки переделаны в пики. Священникам запретили носить церковные одеяния и принуждали отрекаться от сана. Отныне разрешалась лишь гражданская церемония брака, а тысячи младенцев умерли некрещеными.