Роза прощальных ветров
Шрифт:
(У. Шекспир. «Ромео и Джульетта».)
В Камыши Роза приехала только вечером, простояв в пробках часа четыре, не меньше.
Она чувствовала себя разбитой и усталой, но тем не менее ничуть не жалела о том, что сбежала от мужа.
Поставила машину в гараж, прошла через палисадник, уже весь заросший яркой зеленой травой. Кусты тоже были все в зелени... От той части дома, где жили Аникеевы, доносилась музыка. «Наверное, у Варьки гости...» – машинально подумала она.
Роза могла думать о чем угодно,
Из-за кустов появилась старуха Вершинина в длинной черной накидке. Киса, не узнав Розу, истерично залаяла.
– Кто там? А, это ты, Розочка... Киса – свои, свои же!
– Добрый вечер, Анна Леонардовна.
– Добрый! Киса, да перестань же! Надолго к нам, Розочка?
– Навсегда.
– Шутишь! – улыбнулась старуха, сверкнув крупными искусственными зубами. – Господи, как время-то летит... Кажется, еще вчера вы были детьми – ты, Варька, Сережка. Куда все подевалось? – Вершинина, кряхтя, скрылась за дверью.
Роза вошла в свою пустую, пахнущую пылью квартиру.
«Все возвращается на круги своя... Я снова здесь и, наверное, навсегда!» – усмехнулась она, и невольно, под влиянием последних слов Вершининой, решила вспомнить прошлое.
Достала из шифоньера старый альбом. Первые фотографии были еще черно-белыми, пожухшими от времени. Дед с бабушкой, которых Роза почти не помнила, папа с мамой... «Как странно! Где-то читала, что лицо на фотографии меняется, если человек умирает. По-моему, это самовнушение. Такие веселые, жизнерадостные люди, здесь, на снимках, – и не скажешь, что они умерли!»
А вот и она, Роза, – от младенца, спящего в смешной, старомодной коляске, до юной девушки.
«Групповой снимок. А, это мы всем классом фотографировались перед «последним звонком», в конце мая. Варька, я, Серега Козырев, Алик... Господи, какое у меня здесь взрослое, серьезное лицо! И вообще я на себя не похожа...»
Роза склонилась ниже над альбомом, словно пытаясь разгадать какую-то тайну, спрятанную в прошлом. «Надо же, и почему я тогда считала себя толстой? А волосы как смешно лежат! Я их специально начесала, в стиле диско... Варька мне глаза накрасила – во время перемены, на заднем дворе. Пришлось до последнего момента скрываться от директрисы, чтобы она не повела меня умываться... Почему-то так важно было сфотографироваться именно накрашенной, с этой немыслимой прической! Директриса у нас была строгая, Марь Васильна, запрещала мини и косметику, мальчишек гоняла за то, что они курят... Мы ее за глаза называли «немецкой овчаркой», а ведь на самом деле она была простой, искренней теткой и правильно делала, что гоняла всех! Сейчас все можно, но стало ли от этого лучше?..»
Серега Козырев, стоявший в центре снимка – между Варей и Розой, – смотрел в объектив с широкой, плакатной улыбкой – такие были у актеров, игравших роли передовиков в старом отечественном кино. В строгом темном костюме, при галстуке, с аккуратно зачесанным чубом. Староста класса, активист... Марь Васильна специально поставила его в центр композиции. Покосилась тогда еще на Розу, с ее прической и накрашенными глазами в стиле диско, и тихо прошептала: «Ну, Телегина, уж от кого-кого, а от тебя-то
Теперешний Серега Козырев очень мало напоминал прежнего мальчика, гордость всей школы. «Что с тобой стало, Серега... – печально подумала Роза, глядя на фотографию. – Наверное, смерть отца действительно тебя подкосила. Виктор Петрович был совсем не старым, и если бы не этот дурацкий сердечный приступ... Он умер прямо на рабочем месте, и весь вагоноремонтный завод его хоронил. Все Камыши».
Варвара, тогда еще Маркелова, выглядела тоже очень взрослой. Грива роскошных каштановых волос, серьезный, строгий взгляд. Одним плечом упирается в Серегу, словно специально. «Варька была настоящей красавицей!» – невольно улыбнулась Роза.
Она так увлеклась старым снимком, что уже совершенно забыла о своих теперешних горестях.
«Алик Милютин... Бедный Алик!» – Роза с нежностью прикоснулась к его лицу.
О том, что она влюбилась в Алика, Роза поняла еще в начале девятого класса. Никто об этом не знал, ни одна живая душа, – Роза даже Варьке, своей закадычной подружке, ничего не стала говорить.
Роза тогда смотрела на Алика издалека, переполненная своей любовью, и страдала. Какими же смешными, глупыми, милыми были все эти детские страдания! Эта немота первой любви...
О том, что она может нравиться Алику, Роза даже не думала. Алик в негласной иерархической структуре класса занимал второе, после Козырева, место, да и то потому, что у него было две четверки – по литературе и русскому.
Алик Милютин, как уже упоминалось, мечтал о флоте. Очень переживал из-за того, что немного заикается – боялся, что из-за этого его могут не взять в мореходное училище. Переписывался со стариком-мичманом, героем войны, и читал исключительно о морских приключениях.
– Глупый ты, Милютин, – однажды, уже в середине последнего, десятого, класса, авторитетно заявил Серега, увидев, что Алик во время перемены читает книгу о каком-то известном мореплавателе. – Никакого у тебя реализма! Неужели ты думаешь, что сегодня в этой профессии есть хоть капля романтики?
– Что т-ты хочешь этим сказать, Козырев? – строго спросил его Алик, оторвавшись от книги.
– А то, что в нынешнее время тебе не придется открывать новые земли и воевать с пиратами... Будешь плавать на сухогрузе – возить апельсины или там уголь и потихоньку подторговывать контрабандой. Скука! Да и то, считай, что тебе повезет, если тебя в загранрейсы отпустят!
– Что за чушь ты говоришь, Козырев? – металлическим голосом произнес Алик. – К-какая еще контрабанда?!
– Мальчики, не надо... – вмешалась в разговор Варька.
– С-скотина... – мрачно произнес Алик. Вообще, он практически не ругался, но тут на него словно что-то нашло.
– Сам скотина! – с ненавистью сказал Серега и вдруг швырнул в Алика тяжелый школьный стул на металлических ножках. Это было неожиданно и страшно – Роза, которая тоже была свидетельницей этой сцены, ахнула... Но Алик поймал стул на лету, за ножки, словно тот и не весил ничего.
До сих пор эта картина стояла перед глазами Розы – как Алик медленно опускает стул и так же медленно выходит из класса...