Роза ветров (сборник)
Шрифт:
Мы с Джуэл-Энн о мальчиках, разумеется, тоже разговаривали, задаваясь вопросом, есть ли среди них по-настоящему высокие. Нам казалось, что если бы они действительно существовали, о них бы, конечно, уже стало известно. А поскольку мальчикам вроде как вообще полагается быть высокими, то их родители, возможно, ими даже гордятся и уж наверняка разрешают им выходить на улицу и заниматься всем на свете. В общем, мы не сомневались, что если бы по-настоящему высоких мальчиков было много и считалось, что от них есть какой-то прок, мы бы о них уже услышали.
Так что я просто не знала, что маме и ответить, а она так растерялась, что не знала, как быть. Ее-то «общественная жизнь» тоже была далека от совершенства. Она и сама выходила из дома не намного чаще, чем Джуэл-Энн. Миссис Хельцер продолжала оставаться ее подругой и порой все же вытаскивала ее пройтись по магазинам, но чаще всего мама отказывалась, говоря, что ужасно занята, что в доме дел полно, что выкроить время для прогулок ей попросту невозможно; и тут же просила меня зайти в магазин по дороге из школы или,
Вы, наверно, подумали, что Джуэл-Энн слишком много ела, и я помню, что какое-то время папа действительно ругал маму за то, что она покупает гамбургеры на вес — сразу фунтов десять или двадцать, а к ним сразу полдюжины головок салата-латука и все остальное в том же духе; но на самом деле чем больше Джуэл-Энн росла, тем, по-моему, меньше она ела. Так что и сама покупка такого количества еды, и ее стоимость не были, в общем, такой уж большой проблемой для семейного бюджета; особенно после того, как я, окончив среднюю школу Кулиджа, получила место секретарши в «Саччи Продактс», а по вечерам еще стала учиться на курсах, постигая искусство владения компьютером, чтобы побольше зарабатывать, и вскоре получила место помощницы мистера Пенитто, управляющего делами. И, кстати, мой заработок был гораздо стабильнее того, что папа получал в «Шонесси Сайдинг». Но к этому времени Джуэл-Энн стала есть совсем мало, гораздо меньше меня и меньше даже, чем мама. Ей исполнилось пятнадцать, а ростом она была уже сорок пять футов и все еще продолжала расти.
Если б только мы могли куда-нибудь переехать! Если бы у нас хватило на это денег! Если б папа оказался в состоянии понять, что Джуэл-Энн действительно очень высокая, что ей действительно необходим простор! Можно было бы поселиться, скажем, где-нибудь у моря, на пустынном берегу или даже на острове, и там бы Джуэл-Энн могла сколько угодно бродить по пляжу и плавать в море, там ей места хватало бы. Мы с ней часто говорили об этом. И она рассказывала о том, как ей хотелось бы плавать в море и бродить по пляжу или гулять по болотам и вересковым пустошам, как герои ее любимых книг. Но там, где мы жили, не было ни пляжей, ни вересковых пустошей.
У Джуэл-Энн был свой «хай-фай», она часто слушала записи Эмми Лу Харрис; кроме того, она смотрела телевизор и очень много читала. Она отлично наловчилась переворачивать страницы книги, даже если эта книга целиком умещалась у нее на ладони, как у меня — почтовая марка. Я меняла для нее книги в библиотеке каждую неделю, и библиотекарши всё спрашивали меня о сестре; по-моему, они думали, что она то ли парализована, то ли еще что, и заранее подбирали книги специально для нее. Однажды, когда Джуэл-Энн было лет десять, они дали мне «Алису в стране чудес», и эта книжка ну очень сильно отличалась от одноименного фильма. Джуэл-Энн потом все время просила меня снова принести ей эту книгу, так что даже я один раз ее прочитала, и мы часто о ней разговаривали. По-моему, Джуэл-Энн больше всего понравилась та бутылочка с надписью «Выпей меня!», в которой было снадобье, заставлявшее Алису мгновенно уменьшаться в размерах. Хотя сама она утверждала, что больше всего ей нравится тот кусок с овцами, скачки и лес, в котором все забывалось. Я пошла в книжный магазин, купила ей «Алису» и подарила на Рождество. А как-то раз библиотекарши прислали Джуэл-Энн «Гулливера», и она прочитала о лилипутах и великанах, но эта книжка ей не понравилась. Она сказала, что там все не по-настоящему. По вечерам, когда я бывала дома, мы с ней обычно смотрели телевизор с восемнадцатидюймовым экраном, который ей подарил папа. Она говорила, что любит смотреть телевизор, потому что там люди хоть и разного роста, но все крошечные. Все как один крошки.
Магнитофонные записи, телевизор, чтение — а больше она почти ничем и заниматься-то не могла, потому что, когда ей исполнилось тринадцать, она стала похожа на Алису в конце первой части книги, когда та оказалась слишком большой, чтобы выбраться наружу через дверь. Если б только мы могли жить на ферме, как
Настоящим ударом для нее стало то, что она выросла из своих любимых джинсов. После этого она даже телевизор смотреть перестала. Ей словно надоело притворяться, что она еще может стать такой же, как те люди в телевизоре или где-то еще, в каком-то неведомом мире. Именно тогда она и начала все чаще отмалчиваться, хотя по-прежнему любила, когда я приходила в ее комнату поболтать или просто посидеть с нею вместе. Книги она тоже перестала читать и почти ничего не ела. Это, конечно, происходило постепенно, в течение года или даже больше. Джуэл-Энн исполнилось четырнадцать, потом пятнадцать, и мы с мамой на эту тему почти не разговаривали: нам даже подумать было страшно, чем это кончится, ведь моя сестра сперва была тридцать пять футов ростом, потом сорок, потом сорок пять… А при папе мы даже упоминать о Джуэл-Энн не решались. И сам он о ней никогда не спрашивал, и никогда с нею не говорил, и в комнату к ней никогда не заходил, и вообще старался вести себя так, словно ее и нет в доме. Лишь однажды, на Валентинов день, он принес ей какие-то сласти, а когда ей исполнилось двенадцать, подарил на день рождения тот телевизор. Но в другое время стоило лишь произнести вслух ее имя, как он тут же выходил из себя. Один раз мы с мамой попытались поговорить с ним насчет того, что, может, нам переехать в дом побольше или предпринять еще что-то в этом роде, но он жутко разорался, стал по-всякому обзывать маму и что-то, кажется, даже сломал или разбил, а потом просто выскочил из дому. И не возвращался до поздней ночи. Мама после этого несколько дней была не в себе. Я думаю, что кое-какие из его ругательств она и раньше слышала, но никогда не думала, что кто-нибудь сможет ее так назвать, и уж во всяком случае не ее собственный муж. Маму его выходка так сильно подкосила, что она потом насчет переезда ни слова от меня слышать не желала и совсем перестала выходить из дома. И шторы на окнах больше не раздвигала, а некоторые из оконных стекол даже бумагой заклеила. О Джуэл-Энн теперь даже с нею стало трудно говорить.
Но в итоге именно мама, а не я, высказала вслух то, о чем мне даже и подумать было страшно. Мы как-то вечером мыли с ней на кухне посуду, и она вдруг сказала: «Господи, я же сквозь нее вижу!»
Я замерла, не говоря ни слова и глядя на нее.
А она продолжала: «Сквозь ее плечи и волосы я вижу обои на стене. Сквозь нее!»
И я сказала: «Да, мне тоже пару раз так показалось».
Мы разговаривали шепотом. Кроме воплей болельщиков, доносившихся из гостиной, где папа смотрел по телевизору бейсбол, в доме не было слышно ни звука. И ни единого звука не доносилось из той комнаты с высоченными потолками, где обитала Джуэл-Энн — где она сидела, поджав колени, или лежала на боку, опять же поджав колени, потому что теперь она уже совсем не могла выпрямиться там во весь рост. Она всегда была тихой. Она и голоса-то никогда не повышала. Мама всегда говорила нам: милые дамы, пожалуйста, не кричите, и мы с детства привыкли разговаривать тихо. А теперь Джуэл-Энн и вообще почти не разговаривала, а если что-то и произносила, то совсем тихо, почти неслышно; голос у нее был, пожалуй, чересчур низкий для девочки, но мягкий и нежный, как пух. И двигалась она совершенно бесшумно, хотя если б, скажем, уперлась ногой в стену, то запросто могла бы выбить ее целиком или весь дом, точно картонную коробку, раздавить. Однако она лежала спокойно. В тот вечер, зайдя к ней посидеть, я поняла, что вижу сквозь ее бедра и руки мохнатый ковер. Теперь, когда мама сказала об этом вслух, я уже могла признаться самой себе, что это действительно так и есть.
Джуэл-Энн тоже, конечно, все это заметила. Но заговорить об этом мы с ней так и не смогли.
Лишь пару месяцев спустя, в конце лета, она как-то сказала — и это были единственные слова, сказанные ею за много дней, хотя она по-прежнему часто прикасалась ко мне, только я-то больше уже ее прикосновений не ощущала, так, будто теплый ветерок по коже скользнет, и все, — так вот, она сказала: «Я перестала расти». И я, даже не глядя на нее, могла с уверенностью сказать: она улыбнулась.
И тогда я вдруг заплакала и стала просить ее: «Не надо! Не надо!»
Я чувствовала, что она на меня смотрит, ощущала ее тепло, но к этому времени практически совсем ее не видела — только некое дрожание в воздухе, вроде тех привидений, которых показывают по телевизору, или жаркого марева, что колышется летом над шоссе. Но тепло от нее исходило по-прежнему.
«Неужели мне продолжать расти?» — прошелестела она своим неслышным, легким, как пух, голоском.
«Да!» — выкрикнула я и все плакала, плакала и никак не могла успокоиться. Я чувствовала, как что-то очень-очень легкое и теплое скользит по моим волосам, по плечу, по руке. Она боялась своими прикосновениями сделать мне больно, ведь она была во столько раз меня больше! Но она никогда, никогда бы мне больно не сделала!