Роза ветров (сборник)
Шрифт:
И вот теперь вместе с ним в лодке плыли трое его товарищей, все это время остававшихся при нем, а также врач, посланный королевой, один из помощников ее личного лекаря. Врач, подвижный и стройный человек лет сорока, настолько устал от долгого ночного плавания по каналу, что первым выпрыгнул на берег, стоило лодке бесшумно скользнуть к каменному причалу Фермы Сандри.
Пока гребцы и встречающие причаливали лодку и поднимали на пристань носилки с раненым, врач двинулся напрямик к дому, который успел увидеть, когда они еще только приближались к острову. На фоне быстро светлевшего неба, которое из темно-синего, ночного, стало почти бесцветным, он разглядел и крылья ветряных мельниц, и кроны деревьев, и крыши домов — в виде черных
— Эй, люди, здравствуйте! — крикнул врач, входя во двор. — Просыпайтесь! Сандри домой вернулся!
Первой ожила кухня; там сразу все пришло в движение. Да и повсюду в большом доме вспыхивали огни, слышались голоса, хлопали двери. Парнишка-конюх, спавший на сеновале, кубарем скатился оттуда; какая-то собака лаяла особенно упорно и хрипло, предупреждая о появлении незнакомца; люди выходили и выбегали во двор, куда уже успели внести носилки. И тут же из дома выбежала хозяйка, жена Фермера, накинув длинный зеленый плащ прямо на ночную рубашку; длинные волосы ее были распущены, босые ноги ступали по камням, не чувствуя холода. Подбежав к опущенным на землю носилкам, она опустилась на колени и склонилась над неподвижным телом, тихонько окликая мужа: «Фарре, Фарре!» И в эти мгновения все вокруг замерли в полной неподвижности и безмолвии. Наконец она подняла голову и, чуть откинув ее назад, прошептала:
— Он умер!
— Нет, он жив, — возразил ей врач.
И самый старший из тех мужчин, что несли носилки, Паск-шорник, подтвердил своим рокочущим басом:
— Он живой, Макали-дема. Но рана его была глубока.
Врач с жалостью и уважением посмотрел на жену Фермера, на ее маленькие босые ноги, на ее чистые растерянные глаза, и сказал:
— Дема, ты позволишь нам занести его в дом? Ему бы надо в тепло.
— Да-да, конечно, — сказала она и тут же вскочила и бегом бросилась к дому, чтобы приготовить для мужа постель.
Когда же те, что несли носилки, снова вышли из дома, во дворе их уже ждала добрая половина населения Сандри; люди надеялись, что уж теперь-то им расскажут всю правду. Больше всего взглядов было устремлено на старого Паска, и тот, выйдя во двор, неторопливо обвел глазами толпу, но ничего не сказал. Это был крупный, неторопливый, немолодой мужчина, могучий, как дуб, с несколько необычным, словно застывшим лицом, покрытым глубокими морщинами.
— Он жить-то будет? — осмелилась все же спросить одна из женщин. Паск еще некоторое время молча смотрел на собравшихся, но потом все же ответил:
— Ничего, мы поставим его на ноги и в землю воткнем.
— Да, да! — закричали женщины, принимаясь ахать, охать и вздыхать.
— И наши внуки и правнуки будут знать его имя, — прибавила Диади, жена Паска, пробираясь сквозь толпу к мужу. — Ну, здравствуй, старичок! — сказала она ему.
— Здравствуй, старушка! — откликнулся Паск. Они смотрели друг на друга, и было видно, что они одного роста.
— Все еще носят тебя ноги-то? — спросила она.
— А как же иначе я бы в родные края вернулся? — ответил Паск. Губы его, словно по привычке, были так плотно сомкнуты, что ему даже улыбнуться не удалось, но в глазах у него все же поблескивали искорки смеха.
— Что-то больно долго ты возвращался. Ладно, идем, старичок. Ты ведь небось с голоду помираешь? — И они рука об руку двинулись по улице, ведущей к мастерской шорника и конным выгулам. А двор продолжал гудеть, точно пчелиный улей; люди, разбившись на две группы, собрались вокруг двух других, только что вернувшихся земляков, расспрашивая их и делясь своими новостями; и разговор шел о войне, о столице, о здешних болотистых островках, о хозяйстве.
А Фарре отнесли в дом, в красивую комнату с высокими потолками, и уложили на постель, где только что спала его жена, так что постель еще хранила ее тепло. Рядом с раненым стоял врач, столь же суровый, напряженный и торжественный, как и рулевой в той лодке, на которой они сюда приплыли. Врач не спускал глаз с лица Фарре, держа пальцы у него на пульсе. И все вокруг него точно застыло.
В изножье кровати замерла, почти не дыша, жена Фарре. Впрочем, вскоре врач повернулся к ней и ободряюще кивнул, что должно было означать: очень неплохо, гораздо лучше, чем можно было ожидать.
— Он, похоже, и не дышит совсем, — прошептала женщина. Глаза ее казались огромными на хмуром, застывшем от сдерживаемой тревоги лице,
— Он дышит, — заверил ее врач. — Дышит медленно и глубоко. Дема, меня зовут Хамид, я помощник королевского лекаря, доктора Сейкера. И Ее Величество, и доктор Сейкер проявили столько заботы о твоем муже! Они также пожелали, чтобы я сопровождал его и оставался здесь столько времени, сколько потребуется, дабы оказать ему и всем вам любую посильную помощь. Ее Величество велела мне передать вам, что она очень благодарна твоему мужу за принесенную им жертву, высоко чтит то мужество, которое он проявил у нее на службе, и сделает все, что в ее силах, дабы доказать герою свою благодарность и уважение. Хотя, как она выразилась, никаких почестей не хватит, дабы воздать ему по заслугам.
— Благодарю тебя, — сказала жена Фарре, хотя, по всей видимости, лишь отчасти слышала то, что он говорил, ибо, не отрываясь, смотрела в неподвижное лицо мужа. И врач заметил, что она не в силах сдержать дрожь.
— Ты, должно быть, замерзла, дема, — с нежностью и почтением сказал ей Хамид. — Тебе бы следовало одеться потеплее.
— А ему достаточно тепло? Он не замерз там, в лодке? Я могу приказать разжечь огонь…
— Нет, не надо. Ему вполне тепло, дема. А тебе все же стоит одеться.
Она диковато на него глянула, словно видя его впервые, и кивнула:
— Да. Хорошо. Спасибо за заботу.
— Я зайду чуть позже, — сказал врач и, приложив руку к сердцу, тихо вышел из комнаты, прикрыв за собой массивную дверь.
Он прошел через весь дом в то крыло, где находилась кухня, и попросил подать ему еды и питья, ибо умирал от голода и жажды, да и ноги у него совершенно не слушались, потому что всю ночь просидел, скрючившись, на дне той проклятой лодки. Он не страдал особой застенчивостью, да и к тому же привык, чтобы его просьбы выполняли сразу. Путешествие их было долгим — сперва посуху от столицы, затем на лодке по бесконечным каналам и болотистым протокам, где гребцам приходилось отталкиваться шестами; за все это время один лишь Широкий остров показался Хамиду местом достаточно гостеприимным. Во всяком случае, таким, где можно было остановиться и передохнуть. А потом снова потянулись каналы и протоки, и солнце целыми днями нещадно палило, а дневную жару сменяли долгие, похожие на дурной сон, мучительные ночи, полные всевозможных неудобств. Больше всего Хамиду хотелось сейчас, чтобы обитатели Фермы задавали ему поменьше вопросов о состоянии Фарре и о том, что с ним будет дальше, и он постарался отвлечь их, требуя все новые кушанья, которые ему с удовольствием подавали. Вот и хорошо, пусть лучше накормят его как следует и посмотрят, как он работает. Ему совсем не хотелось рассказывать им больше того, что уже узнала от него жена хозяина Фермы.
Впрочем, они — то ли из осторожности, то ли из уважения к гостю, то ли понимая его чувства — никаких прямых вопросов о Хозяине Фермы ему и не задавали, хоть и состояние Фарре их, безусловно, тревожило. Они лишь обиняком спросили Хамида, точно ли Фарре будет жить, и его положительный ответ их, казалось, полностью удовлетворил. На некоторых лицах, правда, читалось и нечто иное: у одних пассивно-задумчивое смирение, у других некое хитроумное лукавство. Один молодой парень выпалил было: «А что, он действительно тогда превратится…» — и тут же умолк под тяжелыми взглядами пяти или шести старших островитян.