Шрифт:
«Не лги себе, не лги другим», -
Вменял толпе безмолвный мим,
Играя уличную драму в пантомиме.
Эффект один – факт грехопадения
необратим…
Мать
– Запомни на всю жизнь, моя дорогая, – мать любовалась дочерью в отражении зеркала, – ложь – один из самых страшных грехов. Солгав однажды, ты обрекаешь себя на вечное мучение ибо… – она подняла указательный палец вверх: – И неизвестно,
– Ну мама, прекрати! – Роза, перед зеркалом примеряя платье на выпускной, раздражалась шутливой сценичной игрой родительницы. – Ты разве никогда не лгала?
– Ну! Я… – красивая женщина, одетая в «хламные» джинсовые шорты и майку, поправляя на дочери наряд, махнула рукой, покрытой татуировками, и закатила небесного цвета глаза. – Ах, как я лгала!
– Как!? – Роза, недовольная недостаточным, по ее мнению, декольте наряда, развернулась к матери и, возвращая ту из секундного «стоячего литургического сна», щипнула ее за кожу сине-черной зататуированной демоническими образами ключицы. – Ну!
– М-м-м… – мать, открыв глаза, улыбнулась дочери. – Я лгала спонтанно, ситуативно, бестактно и бессовестно, непринужденно. Я лгала так, моя девочка, что сама верила в собственное вранье, очень часто путаясь, где ложь, а где правда, где скрытый мною за тематической терминологией фраз вымысел, а где реальность. И люди верили мне и, более того, убеждали других в том, что я действительно говорю правду, кристально чистую, всеми так любимую и обожаемую правду…
– И даже папа?
– Папа… Он-то как раз не любил правду, отторгая напрочь стереотипное мышление серой толпы, – блеснув глазами в ярком свете примерочной, она улыбнулась, вспоминая: – Твой папа был феномен в этой области, он врал очень изощренно, так, как он делал это, врать не мог никто! Порой мне казалось, что он намеренно искоренил из своего образа жизни правду и хотел посмотреть, к чему это приведет. Ложью была вся его жизнь, – она, смазав большим пальцем по губам дочери и растянув их, усмехнулась. – Не хочешь надеть бабушкину диадему на бал? Она удачно гармонирует с оттенками этого цвета и твоих неотразимых глаз…
– Посмотрим, – Роза, мотнув головой в сторону, избавляясь от руки матери, придирчиво осмотрела свой внешний вид: приятное лицо и светящиеся предвкушением предстоящего сексуального приключения на выпускном балу глаза. – И это привело в итоге к несчастью? – Роза, закусив нижнюю губу, смотрела в отражении на мать.
– Что?
– Ну, это намерение отца?..
– А…Что ты, Рози!? – Татуированные руки матери, «взлетев» вверх, с хлопком ударились о не менее татуированные бедра. – К счастью, только к счастью! Жизнь людей, окружавших его, стала спокойной и умеренной. Его родители, твои бабушка и дедушка, живые на тот момент, но измотанные поведением сына, перекрестились, благодаря господа бога, они, словно всю жизнь сражаясь с демоном и успокоившись, ушли на покой, а вскоре и в мир иной… Ну что, берем?
– Да.
Роза, аккуратно стягивая с себя легкое, почти воздушное платье цветом в тон ее светло-зеленых глаз, на секунду представила, как она снимает его перед своим избранником после выпускного, но только на секунду, и, помотав головой, избавилась от реалистичных представлений.
– …Наша с тобою жизнь полностью изменилась, – мать было уже не остановить, при этом она тщательно просматривала швы на выбранном ими вечернем платье, пока одевалась дочь. – Да, да! Наши родственники возобновили общение с нами, наш дом снова стал полон гостей – близкие, друзья, друзья
– Мама! – Роза снова слегка ущипнула мать, останавливая ее «словесный понос». – Так не говорят об ушедших!
Та же, одернув занавеску примерочной, за которой ожидала смущенная и несколько испуганная продавец-ассистент, повернулась к дочери:
– А что!? Здесь я говорю правду: смерть этого человека принесла нашей семье счастье…
Роза подтолкнула мать к выходу, пытаясь улыбнуться продавцу, прячущей стыдливо глаза. Пока они шли по «аллее» примерочных кабин, Роза слышала шепот за их задернутыми занавесками. Выйдя за дефилирующей перед ней матерью в зал, она обернулась – почти все занавески кабинок резко задернулись, пряча взгляды любопытных. Всем было интересно: кому же в их мире чья-то смерть принесла счастье.
Всем, кроме матери Розы. Та, гордо шагая, думала о выращенной ею Розе. О ее любимом цветке, за которым она так бережно ухаживала в собственной «оранжерее». От брошенного в землю семени, взошедшего ростка, окрепшего стебля, завязавшегося бутона, вот-вот готового раскрыться. Готового к срезанию цветка для украшения чего-то, в данном случае – кого-то… Но испуганно была не готова к подобному сама мать.
Она проецировала свое одиночество в результате «отрывания» от нее дочери, связанной с предстоящей самостоятельной жизнью последней. Она жила Розой, украшенная этим распускающимся бутоном, дышала ею…
Мысленно прокрученные не первый раз проекции матери заканчивались одним и тем же финалом для нее – «беспросветное» одиночество, последующий алкоголь со всеми вытекающими, преждевременная старость, смерть никому не нужного брошенного человека…
Мать думала об этом, шагая по заставленному стеллажами залу бутика, расплачиваясь в кассе с отрешенным от происходящего видом и уже выйдя с дочерью на улицу.
Только порыв теплого майского ливневого дождя вернул ее к действительности. Взявшись с Розой за руки и весело смеясь, они бежали к автомобилю. Они не видели, как смотрели им вслед сквозь отмытые потоками ливня витрины работники магазина и их клиенты, обсуждая между собой непозволительные, аморальные рассуждения довольно-таки взрослой женщины.
– Я люблю тебя, мама… – намокшие светлые волосы Розы и светящиеся от веселья глаза делали этот «цветок» невыносимо красивым.
– Я тебя тоже, дочь! – она поцеловала щеку любимого дитя, намочив губы, словно каплей росы с нежного лепестка соцветия.
Они продолжали весело смеяться порывам налетающего на их «паркетник» ливня. Сморщенной ткани одежды, выжатой во время остановки на светофоре. Дворникам, лихорадочно убирающим потоки воды с лобового стекла их автомобиля…
Еще кое-что глодало мать, хоть и скрытое за безудержным весельем, – предстоящая ложь Розы. Весь трактат на эту тему в магазине и был посвящен именно этому неизбежному факту.
С взрослением дочери они стали подругами, делящимися друг с другом самым сокровенным. Роза посвящала мать в свои подростковые тайны и даже пустила ее в «святая святых» – первую любовь.
Она, пылко краснея, рассказывала о нем, об этом спортивном и интеллектуально развитом мальчике – ее однокласснике, одержимо, так, как рассказывает эстет о произведении искусств, которое он наконец-то увидел и даже коснулся, несмотря на предупреждающий запрет прописанных правил галереи, и «заболев» шедевром, страстно захотел обладать им. Мать же видела в нем банальную посредственность, завернутую в дорогую упаковку из оберточной бумаги родительского капитала.