Нелюди, противостояние – 2. Пряное послевкусие победы
Шрифт:
Бесчеловечные мысли в помутневшем сознании,
От гнева и скорби разум слепя,
Толкают к диким звериным желаниям,
Пряным послевкусием победы пьяня…
Зима. Негреющее солнце, садящееся за горизонт, погружающее город в сумерки. Стук колес и предупреждающий сигнал трамвая красиво звучат в звенящем морозном воздухе.
Катя на ходу машет рукой улыбающейся в ответ
А еще ей нравится танцевать. Кружась, словно невесомая снежинка, в легком полупрозрачном, «газообразном» платье. Образуя с музыкой одно целое, погружаться в атмосферу сказочного бала под восхищенные взгляды кавалеров, кланяться под хлопанье в ладоши собравшейся вокруг публики.
Катя бежит домой похвастаться успехами маме, утереть нос сестре Таньке, старшей ее на три года и уже даже целовавшейся (по словам Таньки) с мальчишкой из параллельного класса. Девчоночья конкуренция в рамках семьи всегда веселит их часто болеющую мать.
Мать. Она пережила блокаду, успев эвакуировать дочерей далеко за Уральский хребет к родственникам. Мать работала на Кировском заводе и однажды была в двух шагах от смерти. Ее, окоченевшую и попрощавшуюся с образами пришедших к ней дочерей, спас военный патруль. Восстановление. Снова завод, работа, скудный паек. Всё для победы!
Благодарные ей дочери поклялись друг другу никогда не оставлять свою мать.
Это была первая послевоенная зима. Тяжелая, такая же, как и военная. Страна неимоверными усилиями возрождалась. Строилась заново. Люди так же ковали победу, только в мирных условиях. Победу над разрухой, голодом и всеми сопутствующими этому факторами.
Накатанная полоска льда возле подъезда. Слабая лампочка. Холодное приветствие на лестнице, видимо, заселившихся новых соседей. Тепло неуютной квартиры. Тусклый свет в гостиной.
То, что увидела Катя, не должны видеть дети. Это ломает детскую психику и оставляет нерубцующиеся шрамы на ней на всю последующую жизнь.
Ее мать словно искала что-то, согнувшись возле окна. Но девочка интуитивно поняла, что женщины, родившей ее, вскормившей и воспитавшей, уже больше нет. Ее сестра и самая близкая подруга Танька «подтвердила» этот факт. Подросток лежал на столе, на белой окровавленной скатерти, со странно вывернутыми конечностями, на которых частично отсутствовала плоть.
Катя не заплакала. И не закричала. Не смогла. Ребенок впал в ступор.
Одна мысль не отпускала детский мозг: Танька единственная выполнила клятву – она не оставила маму в одиночестве. Сама Катя не успела на этот «трамвай», где вагоновожатой была смерть, увозящая ее близких к чернеющему на белом снегу проему тоннеля. Вагон прощально прогремел погребальным звоном колокола.
Катя не слышала истеричного визга соседки за спиной. Не замечала суеты незнакомых взрослых людей. Перед ее глазами кадрами чередовались сцены их веселой семейной жизни: день рождения сестры, кружение в танце, взявшись за руки с мамой и Танькой, игра с собакой в летнем парке и в конце эта кровавая сцена перед глазами… Нет! Еще люди (или нелюди), принятые Катей за соседей, спускающиеся по лестнице в момент её торопливого подъема домой.
Тогда они были смазаны радостным эмоциональным состоянием девочки, а сейчас память толкала к ним, к их лицам, к их ужасным глазам и уже окровавленным в ее представлении рукам.
***
Громкий стук вырывает Сергея из тяжелого сна. Ему часто снится этот сон: его последний полет, горящий двигатель, болтающаяся в небе неуправляемая машина, заклинивший «фонарь», не позволяющий покинуть самолет. Молчание штурмана. Крики раненого стрелка. Замедляющееся вращение лопастей винтов второго правого мотора. Снаряды пушки зашедшего сбоку «Мессера», рвущие фюзеляж. Именно грохот его орудий сливается со стуком в дверь.
На пороге Комов в заснеженной фуфайке, болезненного вида женщина или девушка, смотрящая мимо неодетого и ежащегося от сквозняка хозяина квартиры.
– Ты что, Комов? – Сергей, широко открывая рот, зевнул. – Знаешь же, у меня выходной! Или ты в гости, Гриша? А это кто с тобой?
Представительница женского пола прошла мимо, посмеиваясь то ли над фразой, то ли над интерьером жилища аскета.
– Особое распоряжение. – Комов, отряхнув от снега одежду и обувь, прошел в комнату. – А это Ксения Павловна, отдел…
– Да не важно, какой отдел, – голос спутницы Комова оказался звонким, девчоночьим и в тот же момент по-военному строгим. – Вас что, капитан, на лётных курсах учили полуголым представляться?
– У-у-у… – Сергей, глядя на разведённые в стороны руки напарника, натягивает на себя холодную «угловатую» одежду. – Капитан Никитин. А в чем, собственно, состоит распоряжение?
–Поступаете непосредственно в мое подчинение. – Девушка (а это оказалась именно девушка), скинув дубленку, показалась Никитину болезненно бледной, но с яркими синими, выразительными глазами, схожими с васильками в поле. – Дело на особом контроле, утечка информации приравнивается к разглашению государственной тайны и предательству в военное время со всеми вытекающими отсюда… последствиями.
Больше всего на свете Сергей Никитин, боевой летчик, «мечтал» работать под руководством представительницы слабого пола. Он растерянно взглянул на Комова – тот пожал плечами в ответ.
– Может, чая? – промямлил, хмурясь, хозяин комнаты.
– Угощайте, капитан. – Девушка усмехнулась, рассматривая фотографии воздушных асов на стене. – Чего уж там…
Поникший Никитин разлил чай и положил плитку шоколада на стол.
– Ого, – пропела девушка, ломая шоколад и запивая его маленькими глотками горячего, землею пахнущего напитка, – вот это я понимаю, шик!
Нетленный образ Эллочки Людоедовой из школьной театральной постановки «Двенадцать стульев» на секунду выплыл из воспоминаний Никитина. Он прокашлялся, отгоняя навязчивую иллюзию, и осторожно поинтересовался:
– А вы, простите, по званию кто?
– Лейтенант я. – Девушка переводила взгляд своих веселых глаз с одного мужчины на другого. – Ефимцева, для вас – Ксения Павловна.
Никитин – офицер с семью боевыми наградами разных степеней, несколькими раскрытиями сложных послевоенных преступлений и задержаниями опасных преступников – попал в подчинение девчонки, ниже его по званию, но выше по статусу в «органах».