Розанов

Николюкин Александр Николаевич

Через несколько лет в «Открытом письме к г. Алексею Веселовскому» по поводу его статьи «Гоголь и Чаадаев», написанном с целью развенчать легенду о «многострадальном» «Философическом письме», о Чаадаеве говорится: «Слава мелась по его следам, домелась до нашего времени и выразилась в робко-почтительных, жалостливо-прискорбных строках вашей статьи» ^[130] .

Розанов пересказывает воспоминания своего учителя по Московскому университету Ф. И. Буслаева о том, как появилось в печати «Письмо» Чаадаева. Ректор университета А. В. Болдырев был цензором издававшегося Н. И. Надеждиным журнала «Телескоп», напечатавшего знаменитое «Письмо». Но предоставим слово самому Буслаеву, как его приводит Розанов: «Болдырев очень любил по вечерам отдыхать от своих занятий, с большим увлечением играя по маленькой с дамами. В этот вечер Надеждин не давал им покоя и все приставал

к Болдыреву, чтобы он оставил карты и процензуровал в корректурных листах одну статейку, которую надо завтра печатать, чтобы нумер вышел в свое время. Но Болдырев, увлекшись игрой, ему отказывал и прогонял его от себя. Наконец согласились на том, что Болдырев будет продолжать игру с дамами и вместе прослушает статью, — пусть читает ее сам Надеждин, — и тут же, во время карточной игры, на ломберном столике подписал одобрение к печати. Когда статья вышла в свет, оказалось, что все резкое в ней, задирательное, пикантное и вообще недозволяемое цензурой при чтении Надеждин намеренно пропускал». Грозная резолюция из Петербурга не замедлила воспоследовать: Болдырева «как дурака» отрешить от службы, Надеждина «как мошенника» сослать в Усть-Сысольск, а к Чаадаеву «как к сумасшедшему» приставили двух полицейских врачей.

130

Розанов В. Открытое письмо к г. Алексею Веселовскому // Русское обозрение. 1895. №. 12. С. 905.

Но главное, что привлекло Розанова в воспоминаниях Буслаева, — это его слова о статье Чаадаева: «С того времени и до сих пор мне ни разу не случилось перечитать ее вновь» ^[131] . Это, по мысли Розанова, звучит как «единственный, смиренный в своей тихости и вместе уничтожающий ответ на знаменитое „Письмо“».

Чаадаев высказал свое представление о России и ее будущности, которое современники не поняли, и автор «Философического письма» был объявлен сумасшедшим не одним только «высочайшим повелением». Он заговорил о будущем России не в привычных патриотических традициях Сумарокова и Державина, Карамзина и Жуковского, а как человек нового века, постигший горечь настоящего и не склонный идеализировать прошлое. Чаадаев, который любил в своей стране «лишь ее будущее», нарисовал мрачную картину российской действительности, может быть, даже более мрачную, чем предстает перед нами в «Мертвых душах», столь потрясших Пушкина.

131

Там же. С. 912.

Розанов, уже высказавший к тому времени свои «укоры Гоголю», не мог, конечно, принять Чаадаева с его формулой: «Мы живем одним настоящим в самых тесных его пределах, без прошедшего и будущего, среди мертвого застоя» ^[132] .

Именно эпоха «мертвого застоя» российской жизни (не в первый и не в последний раз) породила слова великого гнева и великой боли, которые справедливы самим пафосом обличения, отрицанием не столько прошлого, сколько его результата — настоящего. «Одинокие в мире, мы ничего не дали миру, ничему не научили его; мы не внесли ни одной идеи в массу идей человеческих, ничем не содействовали прогрессу человеческого разума, и все, что нам досталось от этого прогресса, мы исказили».

132

Чаадаев П. Я. Статьи и письма. М., 1987. С. 37.

Говоря, что Россия «ничего не сделала для общего блага людей», что «ни одна полезная мысль не родилась на бесплодной почве нашей родины», что «мы не дали себе труда ничего выдумать сами, а из того, что выдумали другие, мы перенимали только обманчивую внешность и бесполезную роскошь» ^[133] , Чаадаев предостерегал против неверного толкования его слов: «Я не хочу сказать, конечно, что у нас одни пороки, а у европейских народов одни добродетели; избави Бог!»

133

Там же. С. 41–42.

Заметили ли потомки эту оговорку Чаадаева, учли ли ее в своих суждениях о нем? Приходится признать, что, как правило, не учитывали. Ухватившись за броскую формулу: «Мы ничего не дали миру», — они подчас проходили мимо того, чт остояло за этой формулой и чем она была вызвана. А стояла за ней великая любовь к России, жажда и уверенность в ее будущем.

Непонимание Чаадаева современниками и читателями последующих поколений не могло не сказаться и на отношении к нему Розанова. Рецензируя

двухтомник «Сочинений и писем» Чаадаева, вышедший под редакцией М. О. Гершензона, Розанов не преминул отметить, что «Философских писем», по правде сказать, никто не читает и не читал, а так, вообще, знают, что «гений» и «претерпел».

В Ельце была создана первая литературная книга Розанова — «Легенда о Великом инквизиторе Ф. М. Достоевского» (1890). Философское размышление о Достоевском, начатое в счастливые годы в Ельце, продолжалось всю жизнь Василия Васильевича. «Я потому так и люблю Достоевского, потому смерть его так страшно поразила меня, что он понял не только светлое, но и все темное в подростках наших, и это темное обвил такою любовью, таким состраданием» ^[134] , — писал он Страхову в одном из первых писем 3 февраля 1888 года.

134

Письма В. В. Розанова к К. Н. Страхову. С. 193.

Никого из писателей не любил Розанов так, как Достоевского, постоянно вчитывался в его книги и говорил, что это — «гибкий, диалектический гений, у которого едва ли не все тезисы переходят в отрицание» ^[135] (вот где истоки антиномического мышления и самого Розанова). А Страхову, перед которым преклонялся, в качестве величайшего комплимента написал: «После Достоевского Вы навсегда будете наиболее близки, дороги моей душе» ^[136] . Но, видимо, сознавая известную бестактность такого суждения перед лицом бывшего друга Достоевского, смущенно добавляет: «Я не буду ждать на это письмо никакого ответа, и мне будет даже неприятно получить его».

135

РГАЛИ. Ф. 419. On. 1. Ед. хр. 219. Л. 5.

136

Письма В. В. Розанова к Н. Н. Страхову. С. 205.

По воспоминаниям современников, «Полное собрание сочинений» Достоевского, подготовленное вдовой писателя А. Г. Достоевской (с которой он затем состоял в переписке), всегда было под рукой у Василия Васильевича. «Зная симпатию В. В. к Достоевскому, я однажды спросил его, — вспоминает Э. Голлербах: — „Кто из героев Достоевского Вам больше всего по душе, чья психология Вам ближе и роднее?“ Не задумываясь ни на минуту, В. В. ответил со свойственной ему порывистой и вместе с тем мягкой интонацией: „Конечно — Шатов“» ^[137] . Герой «Бесов» и связанные с ним мысли о России и ее судьбах, о русском национальном характере всегда волновали Розанова.

137

Голлербах Э. В. В. Розанов: Жизнь и творчество. СПб., 1922. С. 57.

«Дневник писателя» был особенно любим Розановым, ибо здесь Достоевский открывал новый жанр современной литературы — исповедальный диалог писателя с читателем, основанный на доверии и взаимном понимании (что было особенно дорого Василию Васильевичу). В форме непринужденной беседы писатель не только высказывал самое заветное, сокровенное, о чем иногда в романе или повести и не выговоришь, но и не опасался сказать нечто несерьезное, несостоятельное (как то и случается, когда люди разговаривают в повседневной жизни).

Самое заветное связано для Достоевского с самым фантастическим: «Всего чудеснее бывает весьма часто то, что происходит в действительности. Мы видим действительность всегда почти так, как хотим ее видеть, как сами, предвзято., желаем растолковать ее себе» ^[138] . Иными словами, «реализм, так сказать, доходящий до фантастического». Или, как писал Достоевский в том же «Дневнике писателя»: «Что может быть фантастичнее и неожиданнее действительности? Что может быть даже невероятнее иногда действительности? Никогда романисту не представить таких невозможностей, как те, которые действительность представляет нам каждый день тысячами, в виде самых обыкновенных вещей. Иного даже вовсе и не выдумать никакой фантазии» ^[139] .

138

Достоевский Ф. М.Полн. собр. соч. Т. 25. С. 125.

139

Там же. Т. 22. С. 91.