Рождение музыканта
Шрифт:
– А как же иначе, братец? – не вытерпела Наташа. – Это у вас в музыке правила, а в песнях – воля.
Глинка растерянно взглянул на сестру.
«Поле» запели еще раз, и теперь, словно раззадоренные Лукерьей, подголоски тоже пошли за голосом новым путем. Лукерья же, глазом не моргнув, тотчас к ним опять приладилась.
Пели и состязались. Каждый нес свое в общее согласие. Каждый отыскивал новое, ничего в песне не руша. И если в хорном пении и таился какой-то собственный таинственный контрапункт, то, казалось, он больше походил на вольную волю для каждого певца, чем на твердые правила.
Когда
Глинка долго размышлял в тот день, впадая в сомнения. А наутро за завтраком сказал Наташе:
– Откуда ты волю взяла? Все равно: правила и для голосов и для подголосков есть!
Наташа пила чай со сливками и уписывала пышки. Ей вовсе не хотелось отрываться от пышек с вареньем для каких-то правил. Она, собственно, даже не поняла толком, о чем он говорил.
. – Угу! – кивнула Наташа, громко причмокивая.
Но тут о правилах заговорила госпожа Гемпель:
– Девицам не следует громко чавкать!
– Господи, сколько же на свете этих правил! – вздохнула Наташа.
Должно быть, о том же самом размышлял и брат…
Уже была уложена в чемодан альтовая партия. Песни же – и свои, новоспасские, и завезенные с Украины и Кавказа – покоились в памяти, дожидаясь, когда придет их час.
Отъезд задерживался только из-за батюшки Ивана Николаевича. Никогда еще не бывал новоспасский владетель в столь долгой отлучке. Пришли от него письма из Орла и из Москвы, потом из Петербурга.
«На-днях, уповательно, вернусь», – писал Иван Николаевич, однако все не возвращался.
В новоспасской церкви уже звонили великопостным печальным звоном. На клиросе пели:
– Покаяния двери отверзи ми…
Глинка зачастил в церковь. Древние напевы, сохранившиеся от дедовских времен, попрежнему чуждались здесь модных изощрений. Они все еще дышали великим искусством московских дьяков, которые умели вести напев по старинным крюкам.
Вернувшись в воскресенье от обедни, Глинка сел за рояль, и покаянный канон огласил зал.
– Ведь это же грех, Мишель! – укорила его Поля.
Мишель продолжал играть, не отвечая, а Поля присела у рояля в полной нерешительности: не грех ли и присутствовать при таком святотатстве?
Кончив игру, Глинка обнял Полю.
– Ну, молись теперь о прощении грешника, не чувствительного к спасению души, – и ушел к себе наверх.
Дверь в детскую была наглухо закрыта, когда к ней подобралась Машенька. Из-за двери все еще звучали покаянные напевы. Когда Глинка пытался их облечь в европейские гармонии, они при всем своем смирении воспротивились не менее решительно, чем самые задористые песни. Но Машеньке не было никакого дела до этой распри. Она смело постучала в дверь всей пятерней и, едва брат открыл, выпалила:
– Жених приехал!..
– Кто?!
– Жених, братец!
– Какой жених?!
– Да Полин же! – Машенька попыталась столь же стремительно исчезнуть, но брат схватил ее обеими руками:
– Кто тебе про жениха говорил?
– Все няньки, братец, говорят… – Машенька высвободилась и всплеснула руками: – Неужто вы, братец, ни разу не слыхали?
Но и Поля и Яков Михайлович Соболевский тоже не были осведомлены няньками о своей будущей судьбе. Они мирно сидели в диванной – Поля за рукодельем, Яков Михайлович с книгой в руках.
Когда Глинка вошел в диванную, Соболевский, не прерывая чтения, приветствовал его и с жаром продолжал:
– «Небо оделось покровом печали. Луна то краснела, как стыдливость, то пылала, как гнев…»
– Что это? – спросил Глинка, и Соболевский протянул ему недавно вышедший в Москве перевод поэмы «Матильда Рэкби» Вальтер-Скотта.
Чтение продолжалось. Молодой сосед с особенным чувством произносил строки, посвященные в поэме юному Вильфриду:
– «Вильфрид любил. Печальный взор его выражал нежность, но уста говорили только о дружбе».
Давно погасли огни на Острове муз, давно оплыли свечи на столе диванной, а Поля, Мишель и гость все еще сидели втроем.
Должно быть, для того чтобы не прерывать чтения поэмы, Яков Михайлович стал ездить в Новоспасское чуть ли не каждый день. И он был прав, потому что события развивались стремительно. В замке старого рыцаря Рэкби не только Вильфрид страдал от любви к прекрасной Матильде. Здесь же проводил свои дни и молодой благородный О'Нейль. Но события развивались, пожалуй, еще стремительнее за зубчатыми стенами замка Рэкби. Там войска, собранные Кромвелем, шли в битву против войск короля. К тому же, едва небо одевалось покровом печали и луна начинала краснеть, как стыдливость, в старом замке и в окружных лесах кишмя-кишели привидения, склонные по-своему решать участь героев. Нельзя же было читать поэму с перерывами, оставив и Матильду, и Вильфрида, и О'Нейля в такой страшной опасности!
Может быть, ни Поля, ни молодой сосед из Русскова этого даже не видели, но Михаил Глинка не только видел перед собой всю поэму, он слышал голоса героев, и таинственные звуки ночи, и крик филина на дальней башне, и звон боевых мечей.
Его воображение, как неутомимый живописец, принялось за работу. Оно рисовало картину за картиной, только вместо холста и красок пользовалось звуками.
Но поэма так и не была еще дочитана, когда в Новоспасское вернулся Иван Николаевич. Он прибыл усталый, хмурый: в Петербурге ему не удалось добыть денег, и теперь должны были остановиться многие его дела.
– Не жалуюсь, друг мой, – сказал Иван Николаевич сыну, – но и пасовать не намерен. Кое-что сызнова начну… авось… – Батюшка махнул рукой и улыбнулся: – В том и суть, чтобы действовать!.. Неужто не поставлю суконную мануфактуру?.. А ты поезжай, друг мой, и, о службе думай. Просвещенные дипломаты нам не менее мануфактур надобны, я так сужу!..
Батюшка не обещал сыну большой помощи в Петербурге, зато насчет домашних припасов все предусмотрел. В столицу с баричем отправлялись дядька Илья, тезка тому Илье, что путешествовал на Горячие воды, и дворовые Яков и Алексей. Не знал, конечно, Иван Николаевич, что Яков уже изрядно управлялся с виолончелью, а Алексей метил в скрипачи. Все это обошлось не без помощи Мишеля, но где же было усмотреть Ивану Николаевичу, что музыка все больше полонила новоспасский дом?