Рождение музыканта
Шрифт:
Выпроводив дядьку, Глинка запирает дверь и опускает штору. На штору ложится первый солнечный луч.
А сочинителю, как на грех, нужна сейчас самая темная, зловещая ночь. Ему нужна именно та мрачная, бурная ночь, что окутывает зубчатые стены древнего замка рыцаря Рэкби. Он слышит, как тревожно кричит на башне филин, видит, как чьи-то грозные тени крадутся к замку. Налетевший вихрь с силой ударяет в стрельчатые окна, и ветви колеблемого бурей дерева стучат в окно.
А в сводчатом зале, в котором пел Вильфрид, все еще сидят у очага трое. Уже гаснут, исчерпав масло, лампады. Уже медь отбивает мерными ударами полночь, и снова кричит встревоженный филин.
– Поднят ли мост?
Поздно! Шум и топот слышатся все ближе. Двери в зал с грохотом распахиваются, и, едва успевает отскочить в сторону О'Нейль, в залу врываются привидения… Но кто видел, чтобы привидения приставляли к груди своих жертв мушкеты? А сам предводитель, дьявол Бертрам, уже протягивает руки к прекрасной Матильде.
В дыму выстрелов гаснут последние лампады, и в это время снова заключают союз дружба и любовь. Пока О'Нейль наносит удары во все стороны, Вильфрид, подхватив бездыханную Матильду, исчезает с нею, ища спасения. Уцелевшие слуги рыцаря Рэкби спешат на помощь к О'Нейлю. Звон мечей не может заглушить могучего его голоса:
– Ты умрешь, Бертрам!..
Отважный О'Нейль уже заносит смертоносный меч, но еще не настал час расплаты для Бертрама. Он уклоняется от удара и бежит.
– Назад, Бертрам!.. – приказывает ему, не отрываясь от рояля, Глинка.
Он недоволен картиной бегства. Сочинитель оперы. снова склоняется над клавишами, и висельник Бертрам сызнова совершает свой побег…
А чиновничий Петербург уже свершает свое обычное утреннее шествие. С Охты, из Коломны, с Петербургской стороны, из Галерной гавани поспешают к присутствиям копиисты, подкопиисты, коллежские регистраторы и прочие чины, не чающие никакого движения вверх. Позднее на улицах появляются титулярные и надворные советники. Своим появлением они предвещают, что близится час, когда покатят в министерства их превосходительства. Наконец явление звезд на сановных мундирах заканчивает размеренное по табели о рангах движение чинов.
Нельзя, однако, сказать, чтобы титулярный советник Глинка безошибочно нашел свое место в этом вечном движении. Случалось, что будит, будит его дядька Илья и, отчаявшись, зовет на помощь будущего виолончелиста Якова и скрипача Алексея. Тогда будят они титулярного советника уже на три голоса и тащат с него пуховое одеяло во все шесть рук, а Михаил Иванович погрозит кулаком, отвернется к стене и снова погрузится в грезы. Мало ему страшных происшествий в замке рыцаря Рэкби. Вместе с Вальтер-Скоттом наблюдает он, как сходятся на бой войска в долине Марстонской.
– За бога и государя! – восклицают, гарцуя на конях, слуги короля, сподвижники старого рыцаря Рэкби.
– За бога и свободу! – ответствуют им суровые приверженцы Кромвеля.
Даже во сне Глинка слышит кипение боя, стальной скок рыцарей, мерную поступь полков парламента и звонкое блистание скрещенных мечей.
– За бога и короля!..
– За бога и свободу!..
– Бога для, вставайте, Михаил Иванович! – этот скрипучий голос все чаще врывается в сумятицу битвы.
И уже не бой кипит в долине Марстонской, а кофейник мирно перекипает в столовой на белоснежной скатерти. А в сухарнице лежат излюбленные титулярным советником крендели и ватрушки, румяные, как заря.
Глава вторая
Государственная служба титулярного советника Михаила Глинки началась в путях сообщения не столько по склонности его к этим путям, сколько благодаря случаю. Вскоре после приезда из Новоспасского Глинка узнал, что в Главном управлении путей сообщения открылась вакансия. По этой должности не полагалось никаких дежурств и не требовалось письменных занятий на дому.
По соображению всех этих обстоятельств выходило, что пути сообщения музыке поперек дороги не лягут, и в мае 1824 года Глинка стал помощником секретаря. Батюшке он отписал чуть превыспренно и витиевато, как всегда писал родителю о делах:
«Служба сия доставит сыну вашему приличные средства к жизни. Занимаемой мною должности присвоен годовой оклад в тысячу рублей. Усердием и старанием я льщусь приобрести новые выгоды. К тому же имею виды, когда представятся обстоятельства, перейти в Коллегию иностранных дел».
Упоминание о дипломатическом поприще было вряд ли не последним. Автор будущей оперы «Матильда Рэкби» написал об этом больше в утешение батюшке, чем в оправдание себе.
Определение нового чиновника на службу сопровождалось одним привходящим обстоятельством. Прежде принесения присяги у помощника секретаря отобрали подписку о несостоянии его, Глинки, ни в каких тайных обществах.
«…Обращая всегда бдительное внимание, – гласил царский указ, – дабы твердая преграда была положена всему, что ко вреду государства послужить может, и в особенности в такое время, когда, к несчастью, от умствований, ныне существующих, проистекают столь печальные в других краях последствия, я признал за благо: все тайные общества, под какими бы наименованиями они ни существовали, как-то масонских лож или другими, – закрыть и учреждение их впредь не дозволять».
Указ был давний, мечен 1822 годом. Понятно, о каких умствованиях и печальных последствиях в других краях туманно писал русский император. Это были все те же народные восстания в Испании, Португалии, Неаполе и Пьемонте, вести о которых докатились в свое время даже до благородных пансионеров. Оставалось полной загадкой, о каких тайных обществах в России, кроме масонов, шла речь. О масонах раньше действительно много говорили, и то перестали. От времени повыветрились и рассыпались в прах последние масонские ложи, все эти мудрые «Астреи» и «Умирающие сфинксы». Глинка отнес подписку за счет канцелярской формы и скоро о ней забыл.
Да и как ему было думать о предмете столь смутном и невещественном, когда служба требовала сосредоточенного внимания. Новый помощник секретаря вникал в порученные ему дела со свойственной ему обстоятельностью и день ото дня все больше дивился. Было похоже на то, что вся Россия была поставлена на дорожную повинность. Из Петербурга летели наистрожайшие приказы, а в Главное управление стекались рапорты об исполнении. Мужиков сгоняли к дорогам из самых дальних волостей; едва работа начиналась в одном месте, их перегоняли на другое. При этом все отчетливее выяснялось одно странное обстоятельство: на непролазных дорогах устраивали только временные объезды, латали мосты только на срок, а потом обсаживали шоссе приятными для глаза елями. Словом, работали в лихорадке, а строили одну видимость и только для того, чтоб не задержать в пути царское величество.
Император Александр попрежнему жил вечным странником, словно хотел уйти от тайных призраков. А они, незримые и неуловимые, чудились царю повсюду. И некуда было Александру Павловичу от этих страхов бежать.
Только и вздохнет он, когда летят навстречу верстовые столбы да дерзновенный ветерок треплет в царственных руках страницы дорожного евангелия. Только и утешится, когда, мчась в коляске, видит перед собой вместо всех треклятых призраков одну надежную спину кучера Ильи. Только и отрады божьему помазаннику, когда примчится из столицы в Пензу или из каких-нибудь Вильковишек в полуденные края и выйдет на смотр своих полков.