Рождение Темного Меча

Уэйс Маргарет

— Ведь душа этого молодого человека — наивысшая ценность. Вы со мной не согласны, кардинал?

— Конечно-конечно, ваше святейшество! — отозвался кардинал, моргая от яркого света. Но он успел заметить блеск в глазах епископа.

Ванье вернулся к созерцанию утра.

— А потому мне кажется, что часть вины за падение этого молодого человека лежит и на нас, ибо мы позволили ему бродить в одиночестве, без руководства или надзора.

Так и не услышав ответа, Ванье тяжело вздохнул и ударил себя в грудь.

— Я виню в том числе и себя, кардинал.

— Ваше святейшество так добры...

— А не следует ли из

этого, что наказание должно пасть на наши плечи? Что примером для остальных должны стать мы, а не этот молодой человек, ибо это мы погубили его?

— Мне кажется...

Резко отпустив штору — комната тут же вновь погрузилась в прохладный полумрак, — Ванье резко повернулся к кардиналу. Тот снова заморгал, пытаясь приспособиться к изменившемуся освещению — и к неожиданным поворотам мыслей епископа.

— Однако же если мы публично навлечем на себя позор в связи с этим делом, мы окажем церкви дурную услугу. Вы согласны, кардинал?

— Конечно, ваше святейшество! — Похоже было, что потрясение, охватившее кардинала, усилилось. Равно как и смятение. — Подобное просто немыслимо...

Епископ, напустив на себя печальный, задумчивый вид, сцепил руки за спиной.

— Но не пойдем ли мы против заповедей, которые исповедуем, если допустим, чтобы другой страдал за наши прегрешения?

Окончательно сбитый с толку кардинал пробормотал нечто невразумительное.

— А потому, — тихо, мягко продолжал епископ, — я думаю, и для церкви, и для души этого молодого человека будет лучше всего... забыть об этом происшествии.

И епископ устремил взгляд на подчиненного. На лице кардинала проступило сомнение, сменившееся упрямством. Ванье снова нахмурился. Он раздраженно сцепил пальцы — но это осталось незамеченным, ибо руки его были спрятаны за спиной. Кардинал был человеком мягким и непритязательным; главное его достоинство, на взгляд епископа, заключалось в тугодумии. Но время от времени это самое тугодумие становилось помехой. Для кардинала весь мир был расцвечен лишь черным и белым. Он не способен был различать тончайшие оттенки серого. Ванье с горечью подумал, что если бы этому священнослужителю дали волю, Сарьон наверняка был бы приговорен к Превращению.

Заставив себя говорить спокойно, Ванье негромко пробормотал, особенно подчеркнув последние три слова:

— Мне ужасно не хотелось бы причинять горе матери Сарьона — особенно теперь, когда она так обеспокоена состоянием здоровья своей кузины, императрицы...

Кардинала перекосило. Он был тугодумом — но не дураком. За что его епископ и ценил.

— Я понимаю, — сказал он, поклонившись.

— Надеюсь, — сухо отозвался епископ Ванье. — Итак, — быстро произнес он, отходя к столу, — кому еще известно о проступке этого несчастного?

Кардинал задумался.

— Смотрителю и старшему мастеру-библиотекарю. Мы известили его о происшествии.

— Понятно, — пробормотал Ванье, снова принявшись барабанить пальцами по столу. — Плюс Исполняющие. Еще кто-нибудь?

— Нет, ваше святейшество. — Кардинал покачал головой. — К счастью, это произошло во время отдохновения...

— Ясно. — Ванье потер лоб. — Ну что ж, прекрасно. С Дуук-тсарит проблем не будет. Я могу положиться на их рассудительность и благоразумие. Пришлите этих двоих Исполняющих ко мне, вместе с этим несчастным молодым человеком.

— Что вы с ним станете делать?

— Я не знаю, — негромко

отозвался Ванье. Он снова взял со стола письмо императора и уставился в него невидящим взглядом. — Не знаю.

Но час спустя, когда священник, исполнявший обязанности секретаря при епископе, вошел к нему в кабинет и доложил, что дьякон Сарьон доставлен, Ванье уже принял решение.

Епископ помнил Сарьона очень смутно и все утро пытался вызвать в памяти лицо молодого человека. Это не свидетельствовало о том, что епископ был ненаблюдателен — отнюдь. Напротив, то, что он в конце концов смог-таки вспомнить худощавое, серьезное лицо молодого математика — одного из многих сотен молодых людей, прибывавших в Купель и покидавших ее, — делало честь епископу.

Уже отчетливо представляя себе лицо Сарьона, Ванье еще полчаса после того, как объявили о прибытии молодого человека, продолжал заниматься своими делами. «Пускай помучается малость», — холодно подумал Ванье. Епископ отлично знал, что никто так не истерзает человека, как он сам. Посмотрев на солнечные часы, стоящие на письменном столе, епископ определил по положению крохотного магического солнышка, плавающего под хрустальным колпаком своей темницы, что отведенное для этого время истекло. Ванье поднял руку, и маленький серебряный колокольчик мелодично зазвенел. Епископ неторопливо поднялся из-за стола, водрузил на голову митру и расправил рясу. Он вышел на середину пышно обставленной комнаты, остановился с видом величественным и внушающим благоговейный трепет и стал ждать.

Дверь отворилась. На миг в дверном проеме появился секретарь, но его силуэт тут же скрыла тьма — мимо него проплыли безмолвные Дуук-тсарит в своих черных одеяниях с надвинутыми капюшонами; они окружали сгорбившегося молодого человека, словно сгустившаяся среди бела дня ночь.

— Можете оставить нас, — сказал епископ Исполняющим. Те поклонились и исчезли. Дверь бесшумно закрылась. Епископ и молодой правонарушитель остались одни.

Ванье, старательно сохраняя холодное, суровое выражение лица, внимательно разглядывал молодого человека. Про себя он удовлетворенно отметил, что безукоризненно точно восстановил в памяти лицо Сарьона; правда, ему потребовалось несколько мгновений, чтобы удостовериться в этом, — настолько успел измениться человек, представший его взгляду. Сарьон всегда был худым, ибо все силы отдавал занятиям, — но теперь лицо его сделалось изнуренным и мертвецки бледным. Глаза его были воспалены и глубоко запали, а скулы выпирали из-под кожи. Худое тело тряслось, несоразмерно крупные руки дрожали. Во всей фигуре нарушителя, в покрасневших глазах и дорожках засохших слез читались страдание, угрызения совести и страх.

Ванье позволил себе улыбнуться. Мысленно.

— Дьякон Сарьон, — произнес он низким, звучным голосом. Но прежде чем Ванье успел добавить хоть слово, несчастный математик ринулся через комнату, рухнул на колени перед епископом, схватил подол его рясы и припал к нему губами. А потом, нечленораздельно стеная, залился слезами.

Епископ почувствовал себя несколько не в своей тарелке. А кроме того, он заметил, что на подоле его дорогой шелковой рясы начинает расплываться пятно. Ванье нахмурился и выдернул подол из рук молодого человека. Сарьон даже не шелохнулся. Он остался стоять на коленях, скорчившись и спрятав лицо в ладонях, и всхлипывал. Зрелище было жалкое.