Рождение волшебницы
Шрифт:
С диким своим болботанием он обратился к Золотинке.
– Государь спрашивает, где ваш врачебный прибор? – сказал толмач. – Будет ли лекарка пускать кровь? И сколько крови она почитает необходимым выпустить зараз, чтобы произвести впечатление? Нужно ли развести в очаге огонь, чтобы калить железо для прижигания? Или же, трезво оценивая свои возможности, она предпочитает красиво водить руками и таращить свои большие глаза… глазища, – поправился старик, сочтя такой перевод более точным. Это был добросовестный, истовый старикан в маленькой, наглухо закрывавшей волосы шапочке с низко надвинутыми наушниками. Лишенное всего, что привлекает внимание, почти без губ и без бровей, умное лицо его с пергаментной, смятой кожей останавливало взор.
– Сначала я хотела бы определить природу заболевания и его особенности, – отвечала Золотинка старику, минуя Юлия.
Она стала спрашивать то, что обычно спрашивают врачи. На все вопросы Золотинки, достаточно умелые, надо сказать, и существенные, отвечал не больной и даже не толмач, а подьячий. Иногда сразу, не задумываясь, иногда приходилось ему порыться в своих записях, чтобы отыскать сведения. Ничего нового, скоро поняла она, и невозможно было придумать. Она шла по пути, проложенному десятками целителей. Это не особенно смущало теперь Золотинку, она знала такой ответ, которого и представить себе не умели склонные двигаться по раз проложенной колее предшественники.
– У нас там, в шкафу, – подсказал подьячий, показывая на закрытую горку возле лавки Рукосила, – весь потребный врачебный прибор имеется.
– Время истекает, – холодно напомнил Рукосил.
Но Золотинка даже не оглянулась – ни на шкаф, ни на конюшего. Она ступила ближе:
– Пусть государь подумает и ответит: хочет ли он, действительно ли он хочет излечиться?
Вот этого у него никогда не спрашивали. Это сразу было видно – по лицу.
– Да-а, – ответил Юлий через толмача, который переводил слово в слово, и, потупившись, закусил губу. – Но мне кажется, ты что-то не так понимаешь… Все это много сложнее, труднее…
– Хочешь ли ты понимать и быть понятым?
– Да, – отвечал он, помедлив, чтобы уразуметь вопрос.
– Хочешь ли ты узнавать?.. И позволить, чтобы узнавали тебя? Хочешь ли ты верить и доверяться?
Он молчал дольше. И то, что прежде представлялось сердитым выражением лица – эти сведенные брови, взгляд, напряженные, словно готовые разразиться гневным словом губы – все это и даже взлохмаченные волосы на лбу и на висках выражало теперь трудную внутреннюю работу мысли.
– Я попробую.
– Хочешь ли ты любить и быть любимым?
Юлий вспыхнул, как от грубого слова. И спросил:
– Кого ты имеешь в виду? – спросил по-тарабарски, но так выразительно, что Золотинка не дожидалась перевода.
– Любовь, – молвила она, совершенно владея собой, – как утверждали древние, это готовность, расположение любить все живое. Только кажется, что любят того, кто прекрасен. Прекрасен тот, кто любит. Так говорят старые мудрые книги. А я это запомнила.
– Ладно. Дальше что? – сказал он словно бы с вызовом.
– А дальше вот что: мои родители… В сущности, я сирота, подкидыш. Но у меня была семья. Нас было трое: Поплева, Тучка и я. И у меня был дом, как у всех людей. Мой дом утонул.
– Утонул? – переспросил старик-толмач.
– Утонул, – кивнула она.
Толмач повторил что-то болбочущее, Юлий вскинул на девушку напряженный, ищущий понимания взгляд.
– Названные родители мои, Поплева и Тучка, два брата, погублены. Тучка гребет на ладье кандальником, а Поплева захвачен одним могущественным чернокнижником. Этот чернокнижник – конюшенный боярин и кравчий с путем судья Казенной палаты Рукосил. Мой отец, Поплева, у него в застенках.
Юлий не сказал ни слова, хотя Золотинка примолкла, ожидая вопроса или возражения – чего-нибудь. Но он покосился на конюшего в углу комнаты и снова обратил к девушке лишенное всякого выражения лицо.
– Государь! – воскликнула Золотинка, голос ее звенел. – Если я сумею вас излечить, я прошу только одного – помощи и защиты. Спасите моих близких – Поплеву и Тучку! Мне ничего больше не нужно. Государь, присутствующий здесь конюшенный боярин Рукосил – могущественный и недобрый волшебник. В его руках половина государства. Об этом говорят под рукой, об этом шепчутся, не смея поднять голос. Если вы не устраните Рукосила от государственных дел – страна погибнет. Настанут черные дни, запылают города, земля запустеет, люди разбредутся по ее растерзанному лику. И некому будет хоронить мертвых. На усеянных костями полях зацветут волчец, дурман и белена. Смрадом и гарью повеет над всей землей. Встанет кровавое солнце. Над дорогами поднимется, застилая небо, удушливая пыль – поползут по нашей земле полчища нечисти…
– И будет очень страшно! – воскликнул вдруг Рукосил, вскочив на ноги. – Ах, как страшно! – слова его источали яд насмешки, но холеное лицо было бледно. Золотинка глянула на конюшего холодно и отстраненно – издалека. Вознесшая к высотам пророчества страсть сделала ее неуязвимой для насмешек.
– Рухнет трон Шереметов, – сказала она, обращаясь к Юлию, который непроизвольно встал. – Ты будешь последним князем великого рода, который начался кровью и кровью закончится. Восстань, наследник доблести своих дедов и прадедов! Наследник доблести, но не сокровищ, которые тлен и прах. В деяниях достоинство истинного мужа. Восстань, наследник всех слован!
Так велика была прорывавшаяся в словах страсть, что не было нужды напрягать голос, Золотинка говорила почти спокойно. Зато старик-толмач приходил во все большее возбуждение, болботал быстрее и лихорадочнее, он тоже вскочил. Лицо мученика и страстотерпца горело вдохновением, он пророчествовал, он вещал, взметая широкие рукава смурого плаща… И в удивлении остановился, пораженный собственными же речами. Тогда как Золотинка говорила ясно и твердо, не сводя с юноши темно-карих глаз под густыми, как напряженный взмах, бровями. Она глядела, едва ли сознавая всю силу собственных слов и взгляда.
Помертвелые судьи были неподвижны и не смели даже переговариваться. Подьячий низко нагнулся к столу, ища защиты за большим гусиным пером, которым только и мог прикрыться.
Рукосил глубоко, всей грудью, дохнув, разжал кулаки и опустился на прежнее место, на лавку возле горки с врачебным прибором. Небольшие, женственные губы его тронула бледная улыбка. Он огляделся: смеется ли кто-нибудь? Никто не смеялся. Поднявшийся было Юлий задумался и молчал, бросая беглые взгляды на девушку и на конюшего.