Рожденная чародейкой
Шрифт:
Мирримы нигде не было видно. В том месте, где Боринсон сразил своего опустошителя, лежали еще пять серых туш, среди них — огненная колдунья, покрытая рунами.
Тут к нему, волоча за собой поводья, подскакала его пегая кобыла.
Он забрался в седло.
Подъехал к опустошителю, которого убил. Пораженное копьем чудовище обычно молотило лапами по древку, пытаясь избавиться от копья, и ломало его. Но Боринсону повезло, и его оружие уцелело. Кобыла шарахалась от трупа, вскидывала голову,
Заново вооружившись, он поскакал по вытоптанной опустошителями тропе. Насчитал дюжину убитых и умирающих тварей.
Добравшись до другой стороны тропы, примерно в полумиле от себя он увидел Мирриму.
Опустошители тысячами бежали на запад, спасаясь от Властителей Рун. Миррима гналась за огненной колдуньей, от нее не отставал сэр Хосвелл. Девушка пришпорила коня, выпустила стрелу и поразила колдунью сзади, в сустав правой ноги. Чудовище споткнулось, рухнуло и проехалось вперед на брюхе. Затем колдунья поднялась, развернулась, опираясь на свой кристаллический посох, и заревела.
В посохе запульсировали волны злой энергии, он засветился. Затем из него вырвалось облако зеленого дыма.
Миррима остановила коня, и в этот момент Хосвелл пустил стрелу в «заветный треугольник» колдуньи. Та, пытаясь дотянуться лапой до раны, завалилась на бок.
Миррима и Хосвелл, прильнув к гривам своих коней, помчались прочь от зеленого дыма. Они скакали прямо к Боринсону. Колдунья тем временем бросила посох, поползла было следом за ними. Но тут же забилась в предсмертных судорогах и издохла.
Боринсон остановил лошадь.
Тут к нему подъехал варвар из Интернука и уставился с откровенным восхищением на Мирриму. На варваре была накидка из тюленьей кожи, желтые волосы от висков были заплетены в косы. Половину лица он выкрасил в оранжевый цвет. А из оружия имел при себе огромный боевой топор с широким лезвием, который на языке его народа назывался «жнец». Все лезвие его было в чернильно-синей крови опустошителей.
Варвар предложил Боринсону серебряную флягу и кивнул в сторону Мирримы.
— Будь у меня хоть вполовину такой храбрый пес, я бы не ходил на охоту. Посылал бы его, чтоб притаскивал мне медведей.
Боринсон глотнул из фляги. В ней оказался медовый напиток. На вкус как подогретая моча, но хоть рот удалось прополоскать после рвоты.
— Да, — сказал он. И ощутил нечто такое, что трудно было выразить словами. Гордость. Он гордился своей женой.
Среди рыцарей послышались радостные крики. Атака увенчалась полным успехом. Орда спешно улепетывала на юг.
Миррима подъехала к Боринсону. Она была в приподнятом настроении, темные глаза сверкали.
— Я истратила все стрелы!
Он видел ее колчан перед боем. Стрел в нем было, по меньшей мере, три дюжины. Боринсон оглянулся на лежавшие вокруг трупы опустошителей. Он убил всего одного, а Миррима и сэр Хосвелл, наверно, полсотни.
«Она меня совсем не понимает, — подумал он. — Хочет моей любви, но считает, как и все женщины, что я неспособен любить за раз больше, чем одну».
Это его удивляло. Она сказала ему, что воины обычно не в ладу со своими чувствами, и сказала, какой любви от него хочет. Но это была ложь.
Она, конечно, на самом деле хотела, чтобы он питал к ней глубокое чувство, но при этом не признавала никаких чувств к другим женщинам.
А для Боринсона женщины были все равно что еда на праздничном столе. Одна походила на душистый ломоть хлеба, другая — на пьянящее вино, третья — на сытный свиной окорок, четвертая — на сладкое пирожное.
Кто же захочет есть на празднике одно-единственное блюдо? Никто. И если человек даже в течение одного дня не желает питаться одним блюдом, как можно просить его есть это блюдо всю жизнь?
В том-то все и дело. Каждая женщина считает себя целым праздничным столом. Но разве может ломоть хлеба требовать от своего хозяина, чтобы тот не ел пирог с мясом? А вино — чтобы он не пил пива?
Вздор какой-то.
Его любовь к Саффире не умерла. И никогда не умрет. Саффира была пьянящим вином. Ни одну женщину он не желал так сильно и никогда уже не пожелает вновь. И это была не просто похоть. Ее красота внушала ему преданность, вызывала желание служить ей, желание столь неодолимое, что оно причиняло почти физическую боль.
Тайна и сила красоты…
Пока Саффира была жива, он страдал, не в силах избавиться от желания ей служить. Ему казалось, что он познал… величайшую целеустремленность, приблизился к непорочности.
Он всегда мечтал полюбить кого-нибудь так.
Но, будучи очарован красотой Саффиры и порабощен ее обаянием, он на самом деле не уважал ее. И потому не мог отдать ей все свое сердце.
Чувства же его к Мирриме были совершенно иными. Влечение к ней почти ничего не значило по сравнению с влечением к Саффире.
Зато уважение его к ней стало воистину безграничным. И если Саффира пьянила, как вино, то Миррима насыщала, как мясо.
Потому-то, глядя, как она, поразив огненную колдунью, едет к нему, и выслушивая от варвара слова высочайшей похвалы в ее адрес, Боринсон ощущал больше, чем гордость за Мирриму. То было сердечное уважение, какого он не питал еще ни к одной женщине, омраченное, правда, каким-то дурным предчувствием.
На юге затрубил боевой рог, призывая перегруппироваться. Боринсон поднял голову. Воины побежали в ту сторону, окликая друг друга. Заревели великаны Фрот.