Рожденный на селедке

Место действия:

Мифическая Франция, в которой смешались времена и эпохи, миф и реальность, жизнь и смерть, любовь и ненависть, рыцари и герцоги, знатный люд и честный люд, вежливость и вульгарность, распутные бляди и дамы строгих нравов. Погода осенняя, промозглая, меланхоличная, иногда теплая и весьма приятная. Иногда становится грустно просто так.

–

– Рановато, - хмыкнул он, повернувшись к меланхоличной кляче пегой масти, которая дремала, не обращая на шум внимания. – Ирен, проснись!

Кляча, приоткрыв левый глаз, недовольно посмотрела на паренька и снова вернулась к дреме. Но на её беду из дома, через грубую деревянную дверь, частично испачканную засохшим навозом, на улицу выкатился высокий, тощий мужчина с гневно встопорщенными усами грязно-серого цвета. Он резко поднялся, парой взмахов смахнул с себя пыль и проковылял к лошади, которая изумленно на него смотрела.

– Не вертись, Ирон, - манерно произнес мужчина, тщетно силясь ухватиться сухой рукой за рукоять меча, висящего у седла. – Где твои манеры?

– Манеры там, где ты свое семя оставил, старый, - усмехнулся паренек. Он и не думал приходить мужчине на помощь, наоборот внимательно наблюдал за домом, из которого на сей раз доносились женские крики и звон чего-то хрустального. Мужчина, услышав этот звон, замер, а потом сокрушенно покачал головой, словно ему самолично ангелы посыпали её пеплом и рукоположили в величайшие грешники, снабдив в довершение и тяжким грузом.

– Мой подарок, Матье. Хрустальный графин, доставшийся мне от матушки, из далекой Мавритании. Пал, как мироздание, под каблуком отвратного пропойцы.

– Не беда, - вздохнул светловолосый и, поднявшись с бортика колодца, вытащил из ножен собственный короткий меч, который протянул мужчине яблоком вперед. – Возьмите, пока снова перед чернью не опозорились, испачкавшись в навозе.

– Что?! Когда такое… – взревел тот и, резко схватив клячу за поводья, прекратил, наконец, её безумную испуганную пляску. Он выхватил из ножен собственный меч, покрытый внушительными зазубринами и направил острие на дверной проем, через который, мгновением спустя на улицу выкатился еще один человек, снеся наконец-то многострадальную дверь с петель. За ним показалось испуганное женское лицо и определенно женское тело, причем весьма привлекательное. Тощий, увидев, что его соперник без оружия, подбоченился и, склонив голову в презрительном поклоне, переключил все внимание на него. – Вы хам, милорд. И пидорас!

– Эт я-то хам? – изумился мужчина, тщетно пытаясь вытереть вспотевшее лицо от грязи, в которую превратилась пыль. Вместо этого он еще больше перемазался и стал похож на обычного бродяжку, которые сейчас выползали изо всех щелей и с восторгом наблюдали за потасовкой. Мужчина рыкнул и, взъерошив сальные волосы, схватил первое, что попалось ему под руку. Этим оказалась занозистая доска, бывшая когда-то частью двери, снесенной ревнивым человеком. – Ты над Марией надругался, жлоб! За это я тебя сейчас урою.

– Смею уверить, что все прошло во взаимному согласью, - ответил ему тощий, нагло ухмыляясь и поигрывая клинком в руках. – И я не жлоб, а благородный рыцарь.

– Ты? Рыцарь? Ты ишачьи потроха, замоченные в прогоркшем жире, - тощий побледнел и манерно покачал головой, чем вызвал новый вздох светловолосого Матье.

– Остановитесь же. Обоих вас люблю, - воскликнула женщина, вставая между двумя разъяренными мужчинами, смотрящими друг на друга с первородной ненавистью. – Остановите же убийство, люди.

– Куда там, - покачал головой Матье и хмыкнул, когда услышал редкие восклицания бродяг, которых эта свора непременно забавляла. – Все только начинается, мадам.

– Уйди, Мария, - провыл тощий, направляя на грязного мужчину меч. – Я проколупаю дыру в пузе этого жабоёба.

– Эт я-то жабоёб? – поперхнулся гневом грязный и оскалил желтые зубы. – Уйди, Мария. Не ровен час и ты под натиском моим падешь, как и сей мерзкий плут, разрушитель браков и девственных плев.

– Ты оскорбил своим присутствием тот акт любви священной, что между мной и дамой этой был на перинах мягких совершен. За это ты познаешь сталь в своей утробе. Вы хам, милорд, я повторяю. Ах, да. И пидорас злокозненный.

– То не акт был, а измена, за коей я застукал вас, когда жена моя твой хер ласкала, богомерзкая ты рожа.

– Истинно так! – осклабился тощий и опустил меч к земле, ибо тот был тяжелым и из-за него руки наливались свинцовой тяжестью. – Тебе откуда знать, как чувствует себя мужчина, когда мужеству его сладчайший поцелуй на свете совершают. Иль вы, милорд, лишь жаб в пруду разили?

– Ох, сучий выкормыш, узри, - пробубнил грязный, залившийся краской после этих слов, и погрозил тощему палкой. – Вот эту булаву тебе я в жопу загоню, подонок. Конец терпенью моему, пусть ангелы поддержат мою руку во мщеньи справедливом…

– Что вообще происходит? – растерянно спросила виновница Мария, подходя к пареньку, который скучая, смотрел на то, как два мужчины избивают друг друга кулаками, забыв об оружии. Их поддерживали крики бродяг, которые принялись делать ставки, ставя на вероятного победителя самое ценное, что у них было.

– Омерзительное зрелище, мадам, - ответил паренек и, оценивающе пробежав глазами по привлекательным формам женщины, подмигнул ей. – Хотя, теперь я вижу, за что они так яростно дерутся.

– Но что же делать мне? Люблю я их обоих, - всхлипнула она и вздрогнула, когда тощий, вывернувшись, врезал кулаком по носу грязному и довольно засмеялся, увидев брызнувшую из сломанного носа кровь. – Не смерть я им желаю, нет. Любви, смиренья, чистоты.

– Так это не впервой, мадам. Покуда ярость не выплеснут, не угомонятся, - отмахнулся тот и накинул на плечи женщины невесть откуда взявшееся покрывало. – Довольно холодно уже, а черни ваши прелести видны, замечу. С них станется руками шевелить начать и мерзостным семенем обагрить свои гадкие руки.